Соцгород – 2 против секты

Ели они молча. После обеда дед заторопился на вечернюю молитву. Деваха села к окну с вязаньем. «Что за наказанье, – подумал Заяц – за что оно мне?», и стал вспоминать свою прошлую жизнь, хлебное поле, нить тропы, ржаные запахи детства.

– Я, может, похлопотала бы за тебя! – неожиданно заговорила деваха. – Но нет приказа.

– А без приказа не можешь? – спросил обречённо Заяц.

– Без приказа даже трава не растёт! Бурьян, лебеда, крапива не шевелится. Рыба в озере не плавает, зверь не родится!

– А любовь?

– Что любовь?

– Любовь приходит?

– Как приходит, так и уходит. Если нет приказа.

– А смерть?

– А про это забудь, не велено, про это глаголить! Мы контракт подписывали, бумажку такую с полоской, деньги платили, акциями называются, – поморщилась Белая деваха, продолжая рукоделие.

– А про любовь можно? – продолжал Заяц.

– Зачем?

– Для куражу. Например, за тобой поухаживать, конфет полкило купить или семек, в кино сводить, ну, там шуры-муры… – лицо у Зайца приняло похотливое выражение: Наталья Юрьевна была далеко, Эс тем паче.

– Ой, – воскликнула деваха, – я палец уколола.

– Значит, волнуешься, значит, я тебе нравлюсь! – Заяц погляделся в зеркало. Хорош! Усы торчком, грудь калачом!

– Да нет же, не от этого, просто рисунок сложный…

– Давай погляжу! – Заяц наклонился над девахой, поднося уколотый ею пальчик к глазам. И что он увидел! Волосатую, мозолистую ладонь! Словно у шимпанзе в зоопарке.

– Надо йодом смазать. – Похоже, что деваха не стеснялась своей обезьяньей волосатости.

– Сейчас подам! – Заяц принёс флакончик с жидкостью, чтобы смазать пальчик девахе, Заяц приобнял её за талию. Что делать! На безрыбье и обезьяна – рыба! Он провёл рукой по бёдрам и нащупал на копчике девахи маленькую выпуклость. – Что это у тебя? – спросил Заяц, ничему не удивляясь.

– Коса! – деваха кокетливо взвизгнула.

– На спине?

– А где ж ей ещё быть? Не на груди же!

– Ах, да… – кивнул Заяц и отошёл подальше: кабы не перешло.

Деваха смочила ватку йодом и помакнула ею уколотое место.

– Вот и всё!

– Кем ты приходишься деду Гиппе?

– Никем! Здесь все чужие. Нас песня роднит. И на Марсе будут яблони цвести! – запела деваха, затем она встала на ноги, и пошла кругом по избе. Приблизившись к Зайцу, обняла его, чмокнула в щёку и пошла дальше отплясывать.

– Ты веришь в это? – в глазах у Зайца помутилось. Прямо в горле ком застрял, в животе мягко булькнуло, прильнуло потоком искр. Он прикрыл глаза, но не тут-то было, кровь хлынула к лицу, к шее, стало жарко, маняще, волнующе, пронзило желанием аж, до печени!

– Не знаю. Не видемши! Увижу – поверю! – деваха отбивала чечётку мокрыми пятками. Пятки были тоже покрыты волосьями, но белее, чем на руках и шелковистей.

– Прижмись ко мне! – Заяц сглотнул жёлтую слюну. – Давай помилуемся!

– Не знаю. Я ни с кем не миловалась! – деваха продолжала свой танец.

– Я прошу тебя!

Деваха остановилась на мгновение. Заяц тут же пришёл в себя. Словно отрезвел после крепкого стакана самогона.

– Фу, ты, – произнёс он, – чуть не согрешил.

– Чуть-чуть не считается! – вымолвила деваха и вновь пошла по кругу. Павой, лебедью поплыла! И такая ладная, крепко сбитая, грудь чашками, попа тефтельками, ножки бам-бам по полу, лапки наверху.

– Что это за танец? – спросил Заяц, снова возбуждаясь. – Прямо наваждение какое-то от него!

– Усть-Птичевская чечётка. Меня мама научила. У меня десять братьев и сестёр. Как только муж охладеет: мама в пляс!

– Прекрати! Я не твой муж! – Заяц еле владел собой.

– Муж объелся груш. А мы за яблоками летим! – не унималась деваха.

Заяц не выдержал, рванул деваху к себе. Платьишко на ней расстегнулось, обнажая розовую пупырчатую грудёшку. Заострившиеся сосцы выкатились перед Зайцем, словно розовые земляничины. Мягкой волной окатило Зайца во второй раз. Думать было запрещено. Дума – хуже смерти.

Космос воздел звёздные очи долу и прополз веткою по крышам деревеньки.

– Эхе-хе! – подумал дед и нырнул в сени.

– Чего там? – переспросила Клавдия и прильнула к иллюминатору слепым глазом.

– Неужто то самое? – мяукнул кот и вскочил на крышу.

– Ну и ну! – кукарекнул петух и нащупал клювом червя.

Но это было не то, о чём подумали деревенские жители. Зайцу срочно была нужна раскрутка, просто до крайности! Он встал на лавку и прочёл стихи. Сперва одно позаковыристей, позабористей! Втрое – сложно-метафорическое, третье – неуловимо-летучее, четвёртое… А, бог с ним с четвёртым! Деревня плакала всю ночь, так её проняло, так достало! Ох, уж эта заячья белиберда, чепуховина! Грустная, скрипичная, виолончельная, арфовая, трепетная морозь души! Так никто по убиенным не страдал, по невинно загубленным не печалился, по искалеченным в истерическом пении не корёжился, как от заячьих стихов загинался!

То-то вам!

Белые мухи показались на следующее утро. Не вовремя показались! Так все яблони помёрзнуть могут, все цветики завять! Да и Зайцу лапу прищемило, он от собственного величия захмелел, запьянел от своей гордости да и хлопнулся на ступени. По льду скатился, ударился, чем ни попадя об морозные балки, и зашибся весь.