Соцгород – 2 против секты

Ох, уж эти женщины! Распаренные, розовощёкие, чисто вымытые, но непременно с причёской. Пусть даже в бане, но с причёской, несмотря ни на жаря, ни на пиво, ни на веники! Что мылась, что ни мылась, всё равно губы крашеные, ресницы веером. Секретарша, она и есть секретарша! При начальнике. При своём. У неё факс в титях приделан, телефон на бедре встроен, компьютер на попе. Всё при ней. Эх, жизнь секретарская! Ни волосы тебе щёлоком не потереть, ни ромашкой, ни в кефире ополоснуть для блеска! Бедная, Бедная, Бедная! И на похоронах она такая же, как в бане. На каблуках-ходулях. При факсе, телефоне, при очках и авторучке! А вдруг чего чиновнику понадобится? Срочно? А она тут, как тут. Глазки, словно буковки, в один текст собираются. А в тексте только чего нет! Ты в строну шагнул, а в тексте уже зафиксировано! А если съел чего, там тоже есть. Ежели отравился, так туда тебе и дорога! Не ешь что попало! Все едят мох, кто варёный, кто жареный, кто пареный. А ещё самый смак – маринованный да под ромаховую зель!

Жаль, что дед Гиппа не попробовал. Тётка Варвара давно заготовила! Да случая не было – угостить. А тут случай есть. Так Гиппы нет. Помер.

Вот тебе и яблони цветут! Вот тебе, родимые, благоухают! Цветами исходят, ароматы источают.

Бедные мы, бедные! И мысли у нас – гениальные! Кто бы узнал – медаль дал. Сразу же. Так как мы думать, никто не думает. Вот, к примеру:

– Ты куда?

(Молчит. Думает,)

– Чего несёшь?

(Ещё пуще думает.)

– Не помочь ли?

И думать оба начинают. Стоят так день, два, неделю. Всё передумали. Уже и не об чем больше. так нет, они всё равно мозгами, словно камнями ворочают. Аж, треск стоит. Искры сыплются. И каждая – размером с город. Не то что наш Усть-Птичевск. А с Нью – Йорк или Париж будет! Оттого у нас всё и происходит медленно, с думами. С чувствами. А как без них? Без чувств-то? Словно без всего в чистом поле. И синь, аж, глаза ломит, и жаворонок в небе, знай себе тенькает, осип весь от муки своей нечеловеческой. А ты стоишь и весь без чувств. Чурбан стоеросовый. И, словно тебя не касается. Стоеросовый. Он и есть стоеросовый! Сто – это сто лет. А еросовый, то есть ересь, без Бога ты сто лет прожил. А Бог – это чувство. Ну, да ладно.

Схоронили деда Гиппу. Отплакали. Откричали. Отголосили. Особенно Варвара! Та совсем в обморок упала, прямо в могилу свалилась, на гроб. А у нас люди все чувственные, плачут и не заметили, что бабка на крышке гроба заколоченного валяется. Им слеза глаза застит. Оно и понятно: глаза маленькие, а слеза огромная, во всю мощь да ширь, что космос, что вселенная глубь. И крылья у неё зелёные, тканые. По краям розово, чернично, землянично, малинно, клубнично, ежевично! То-то же!

И лежит Варвара бездыханная почти. Нежит, ногами сучит. От горя, конечно. Кот Борис шепчет, мол не помочь ли человеку? А народ глядит и думает, разве мы не помогли? Разве могилу не вырыли – широкую, просторную, ровную, глиняную? А Борис снова: не помочь ли человеку? Да ты что, народ мутить? Разве можно? Грех из могилы тащить!

Стали камни кидать, Борис маленько – с горстку бросил, кто не поленился – глыбой запулил. Тут Варвара очнулась – заверещала, вылазить стала. Её в могилу пихают, а она подолом камни смахнула, выскочить норовит. Выбралась. Кое как. вся в глине умазалась. Люди таращатся, крестятся в испуге. Бабки ребятишек к подолу жмут. Девки за берёзы попрятались. Визжат. Но всем любопытно сделалось: Чем дело кончится? Те, кто ответственные за похороны, могилу кое-как забросали землёй. А те, кому не поручено. Отошли подалее. Испугались, мол, покойник ожил. А Варвара с горя в поле убежала. Тошно ей, тошнёхонько. Оно и верно! Росой Варвара омылась, утренней свежей розовой! Крылатой стала. Так, бывало, вспорхнёт и полетит! И высоко, до берёзины! До ельника колунного! А, то иногда и выше! До осины, до липы, до черёмухи. Прыгучей стала, страх!

Ну, и верно. Многие люди нынче страшатся до смерти! Запугали их. Особенно в Усть-Птичевске! Так и пужаются, так от людей и шарахаются. К человеку, бывало, подойдёшь так спросить что-нибудь. А он – в строну сиганёт, испужался. Словно не ты к нему подошёл, а пугало огородное. Это от того, что они в экраны по вечерам пялятся. И ночь плохо спят. А утром выйдут на дорогу, а тут ты с расспросами, мол, доброго здоровья, человек хороший, как спали? Сколько дён? А человек-то вообще не спал, он со страха заснуть не мог! Не то ли что ты – всю зиму дрых на печи. Аж, весь мхом покрылся сверху донизу. Выспался и вышел с расспросами, а лицо помыть забыл, не ополоснул, на дождь понадеялся, мол, вымоет тебя дождик-то, как дерево! Оно может, верно, но мох прирос к лицу, только ножиком можно сокребнуть. А так никакой дождь не возьмёт! Дед Гиппа, тот чистоплотный был. Два раза в год мылся. Тщательно, часа по три. О, это был особый случай, божественный! Вся деревня замирала, когда дед Гиппа по тропе в баню шёл. С тазиком, веником, всё, как положено. А после бани водку пил. И песни орал: «Что на Марсе будут я-яблони-и-и цвисти…»