Социализм для джентльменов

Я изберу еще одну точку зрения. Утверждают, что театральное представление – это только ослепление и обман, нечто имеющее своею целью при помощи освещения, грима и мимики изобразить то, чего нет на самом деле. Допустим; но как нужно в таком случае относиться к картинам «Национальной Галереи», на которых при помощи полотна и разных красок изображены не только церкви и священнослужители, но и Триединое Божество? Разве распятие есть оскорбление той святости, которую оно изображает? Разве должны преследоваться религиозные сочинения, какими, с одной стороны, являются «Barabbas» и «The Sorrows of Satan», a с другой стороны, – «Фауст» Гете. Пуритане Кромвеля ответили бы утвердительно на все эти вопросы. Среди них были такие, которые, как реверенд (пастор) Михаил, думали, что жизнь и религия имеют одинаковое значение, и стояли не только за уничтожение театра, но также и за уничтожение всех портретов, всех картин, статуй, символов и представлений всякого рода. Те же, которые придерживались более удобной теории о «непроницаемом для дождя здании» и делили жизнь на священную и мирскую, покровительствовали мирскому искусству, наслаждались им, но ни под каким условием не хотели ничего знать о священном искусстве. Они хотели иметь портреты лиц своей семьи, но не желали иметь изображения святых и Божией Матери; они были музыкальны, но не желали иметь никакой музыки в церкви. Они охотно опустошили бы «Национальную Галерею» и сожгли бы на Трафалгар-сквере ее самые ценные сокровища; и в действительности они ворвались в соборы и уничтожили там все, что было подобно статуям, разрушили орган и разорвали в клочки ноты; короче говоря, они слишком любили искусство, чтобы желать его истребить, но все же наложили на него опалу. Расположены ли наши критики «непроницаемого для дождя здания» принять тоже самое направление? Готовы ли они совершенно проклясть искусство, или же это проклятие должно коснуться исключительно театра, а соборы, картинные галереи и библиотеки должны остаться в стороне? Если так, то нельзя будет избежать того следствия, что театр сделается местом позора и стыда; и мне придется вторично утверждать, что на самих критиков нельзя будет смотреть иначе, чем на бесчестные, презренные создания, добровольно сделавшие посещение театра своей профессией. А как таковые, они недостойны опережать общественное суждение о каком-нибудь предмете. А так как я не придерживаюсь такого нелестного мнения о театральных критиках, то я постарался бы их уговорить оставить их профессию, чем видеть, как они будут истекать кровью в борьбе с обеими альтернативами этой бесчеловечной дилеммы. Им не остается ничего другого, как последовать примеру Шеридана Кноульса, оставить свою профессию и посвятить остаток своих дней на то, чтобы предостерегать других от своего прежнего занятия.

Публика, к которой принадлежат и лица, не посещающие театр, вовсе не обязана, как критик, или оставаться преданной театру, или отказаться от него. Но публика, посещающая театр и покровительствующая искусству, должна раз навсегда решить – должно ли искусство служить религии или нет. Совершенные прежде промахи могут служить уроком в этом отношении. Так, например, музыка издавна играла большую роль в народной фантазии. Воображали, что жители небес занимаются только этим искусством. Пророки, появлявшиеся на земле, могли писать сочинения, и передают, что святой Лука нарисовал портрет Девы Марии; но кто бы мог предположить, что на небе существуют рисовальные станки, чернильницы или пишущие машины? Но чем было бы небо без ее арф, труб и хора ангелов? Благодаря соединению таких представлений Генделю не встретилось никаких препятствий при популяризации его оратории.

В концертном зале воспроизводили его Самсона и Далилу, Маноа и других лиц из библейской истории, и никто не возмущался по этому поводу. Но 130 лет спустя Сальвини узнал о том, что Самсон не подходить для воспроизведения на сцене. Театральной публике очень хотелось и было очень любопытно увидеть, как он спокойно уходит с воротами города Газы на спине, как он одной рукой перекидывает через плечо собственного отца и, наконец, как он гибнет между колоннами среди толпы немых филистимлян. Но среди публики, не посещающей театр, это могло вызвать неудовольствие; и поэтому Сальвини мог выступать в роли Самсона только в гораздо более пуританской стране, – в Америке. И даже музыка должна была делать нелепые уступки этому ханжеству. По поводу сочиненной Бетховеном оратории «Der Olberg» возник вопрос о том, распространяется ли привилегия Генделя и на новое сочинение. После, приблизительно, тридцатилетнего раздумья пришли к удивительному решению, изменить «Den Olberg» в «Engedi» и сделать Давида главным действующим лицом.