Социализм для джентльменов

Я не желаю смущать Три академическими вопросами. Я преследую практическую цель: я хочу его настолько запугать, чтобы он впредь не отваживался доверять своему суждению, поскольку это касается Шекспира. Он намеревается поставить одно из величайших произведений Шекспира «Юлия Цезаря», и очень возможно, что он растерзает на части также и это произведение. Человек, способный в настоящее время воскрешать «Katherine and Petruchio», всегда готов совершить что-нибудь, направленное против Шекспира. За это я его не порицаю: это естественное следствие того факта, что он, как и все актеры и руководители театра, Шекспира не любит и не знает, несмотря на то, что он без сознательной искренности подчиняется общему мнению о величии «Лебедя». Я далек от того, чтобы ставить мою любовь и расположение к Шекспиру, ведущих свое начало со времен моего детства, выше, чем зрелое отвращение или равнодушие Три. Но рассуждая здраво, я должен предположить – хотя я и допускаю, что это предположение необычно и не имеет прецедентов – что пьесы Шекспира ставятся для удовлетворения тех людей, которые любят Шекспира, а не для того, чтобы прославлять автора и актера. Поэтому я надеюсь, что когда Три будет урезывать «Юлия Цезаря», он, принимая во внимание то время, в которое будет ставиться эта пьеса, старательно сохранить все те места, которые ему не понравятся и вычеркнет только те, которые ему покажутся достаточно популярными, чтобы удовлетворить воззрениям Христофора Слея. Ни в коем случае ему не удастся произвести такую хорошую сценическую обработку, какою была обработка «Гамлета» Форбеса Робертсона, потому что Гамлет г-на Ф. Р., очевидно, понравился; и его обработка не будет также настолько хороша, как обработка Жоржа Александра «Что вам угодно», потому что, очевидно, г-н Александр считает Шекспира таким же хорошим ценителем произведения, как и себя самого; но в таком случае мы, по крайней мере, избежим ярко выраженного антишекспировского «Юлия Цезаря». Если бы Три пришлось столько же испытать, сколько и мне, при виде того, как искажают Шекспира в угоду лондонскому мещанину, он мог бы сочувствовать и моему раздражению по поводу этого вопроса.

Оскар Уайльд

Существуют три столицы Европы, которые в своем развитии еще не вышли за пределы первой четверти девятнадцатого столетия. Из этих трех городов Париж самый отсталый город, затем следует Вена; наиболее современным городом является Дублин, в котором родились я и Оскар Уайльд. В Вене меня не будут понимать, по крайней мере, еще в течение ста лет, так как я принадлежу двадцатому столетию; но венцам я очень близок благодаря моему стилю, стилю восемнадцатого столетия, который был модным в Дублине, когда я был еще мальчиком.

С манерой же Оскар Уайльда Вена сможет гораздо легче освоиться, так как Оскару Уайльду присуща не только культура восемнадцатого столетия, но также и большая мирская любовь к богатству и элегантности. Он придавал большое значение своему положению джентльмена и своим противникам (в особенности Уистлеру) всегда ставил на вид их плебейство, и хотя он даже в «De profundis» утверждал, что он «enfant de son siècle», он был все-таки во всех вопросах искусства запоздалым романтиком школы Бодлера и Теофиля Готье и был вполне этим удовлетворен, предполагая, что придерживается самых передовых взглядов. Отношение Оскара Уайльда к женщинам было вполне рыцарским и нежным; почти невозможно поверить, чтобы автор «Идеального мужа» был современником Ибсена, Стриндберга, Вагнера, Толстого или же моим современником. Он был во всех отношениях – исключая его понятий о нравственности – отсталым ирландским джентльменом, отсталым в своей приверженности к школе Теофиля Готье, в своем рыцарстве, в своем романтизме, в своем патриотизме, в своей изысканной одежде и в своей привычке жить выше своих средств. Так как Вена, после Парижа, является самым отсталым городом Европы и притом все-таки считает себя «enfant de son siècle par excellence», то она должна была бы гораздо лучше уметь ценить Оскара Уайльда, чем это когда-либо смогут Германия и Англия.