Социализм для джентльменов

Рембрандт же решился бы скорее умереть, чем окрасить кочан капусты в определенно зеленый цвет или же чем употребить те резкие оттенки анилиновых красок, которые современная изобретательность добыла из разных сырых материалов. Мэдокс Браун отдавался с такой же любовью изображению шотландских шалей и настоящих капустных голов в лавке зеленщика, с какою Вагнер изображал «диссонансы» в гармонии. Но стоит, только перелистовать собрание Рембрандтовских набросков и, в особенности, те бесчисленные маленькие рисунки, которые свободны от излюбленного приема этого художника – светотени, и можно сейчас же узнать, что имеешь дело с непоколебимым ‘реалистом. Можно испробовать его в самом чувствительном месте обыкновенного художника мужского пола: в его женских портретах. Женщин можно выносить в обществе, начиная с тридцати лет, с этого времени они начинают усовершенствоваться; и это усовершенствование доходит до такой степени, которая соответствует их способностям. Но хорошеть они начинают много, много раньше тридцати лет, и в этом отношении иногда, действительно, достигают совершенства гораздо раньше, чем их болтовню – оставляя в стороне редкие исключения – можно предпочесть в серьезные моменты немому сочувствию умного и смирного домашнего животного.

Посмотрите, например, на молодую особу на картине Ингреса «La Source» и представьте себе, что вы принуждены несколько часов подряд разговаривать с ней. Ингрес не был не только равнодушен к этому, а решил даже дать нам понять, что он ценит в этой девушке исключительно только ее прелестную внешность, и что он слишком классик для того, чтобы поддаваться влиянию каких-нибудь рассуждений. Напротив, между портретами Рембрандта можно найти множество женщин всякого рода, и прямо-таки удивляешься и поражаешься обширностью его интересов и его терпимости. Он не стесняется ни моральными, ни классическими соображениями по отношению к своим героиням. Венера может быть семидесяти лет, а Хлоя быть в самом невыгодном положении; для него это безразлично: он рисует ее ради неё самой с громадным интересом, не как шутку или нравственное учение, не как образец прелести, а просто потому, что он считает ее такою, как она есть, достойной быть нарисованной. То же самое мы видим и у Мэдокса Брауна. Сама природа не более беспристрастна по отношению к красивой и некрасивой, молодой и старой женщине, чем он. Сравните с прекрасной женой Джона оф-Гаунт на картине Виклифа супругу Фоскари; – она не обладает прекрасным лицом, которое могло бы хоть несколько скрасить ее ужасные движения; она поддерживает локоть истерзанного пыткой юноши, потому что его изуродованные руки не могут обнять ее без посторонней помощи. Приятный красивый тон картины был бы в данном случае насмешкой над человечностью. А на картине, изображающей жену Джона оф-Гаунт, красивое лицо женщины, которая нагибается и хватается за плащ Джона, – который в качестве возбужденного политикой англичанина публично разыгрывает из себя дурака, – придает последний нюанс юмору и правдивости положения. Нигде в его зрелых произведениях нельзя упрекнуть Мэдокс Брауна в фальшивом пафосе и в художественной позе.

Припомните все те положения, в которых вы видели Франческу да-Римини и ее возлюбленного, и затем посмотрите на находящуюся в Крафтон-Галерее картину, изображающую жалкую смешную парочку: в смертельном страхе, пораженная неожиданностью и в жалком смущении лежит она на земле, сраженная ударом сурового супруга. Спрашивается, куда девались гордый возлюбленный, прекрасная женщина и каиноподобный мститель? Негодуешь по поводу неумелости человека, который мог все это выбросить и сумел только возбудить в нас сознание того, что все это действительно произошло, и что вы сами все это видели; негодуешь против человека, который изображает нам не наше представление о красоте и поэзии этого случая, а только его жизнь и смерть. Я вспоминаю, как однажды, когда я, еще будучи «художественным критиком» и будучи знаком с произведениями Мэдокс Брауна только по нескольким рисункам, угощал господина Фредерика Шильдса критической оценкой недостатков Мэдокса Брауна, указывая в особенности на один, рисунок, где локти были недостаточно красивы и более напоминали о корыте, нежели о «туалете Венеры». Господину Шильдсу удалось, не нарушая правил приличия, дать мне ясно понять, что он считает Мэдокса Брауна за великого художника, а меня за порядочного идиота. Тогда я уважал оба эти убеждения, а теперь я их разделяю. В виде смягчающей причины моей глупости, я могу только сказать, что я так привык заранее считать, что всякий английский художник стремится к сексуальному приукрашиванию и к нравственному идеализированию жизни, стараясь изобразить все совершенно непохожим на жизнь, что мне сначала даже и не пришло в голову, что художник может рисовать некрасивую женщину по какой-либо другой причине, как только потому, что он не в состоянии нарисовать красивую.