Социализм. «Золотой век» теории

В Валенсии восстание поддержали и члены Интернационала, при его расколе выступившие против бакунистов. Но они действовали с тем же успехом, что и бакунисты. Армия давила один очаг сопротивления за другим, пока в начале 1874 г. не передавила все. Затем была установлена военная диктатура и восстановлена монархия. После поражения революции испанский анархизм ушел в подполье, но не исчез. Это станет первым, но не последним вмешательством испанского анархизма в большую политику.

* * *

Характерно, что сам Бакунин уже в 1873-1875 гг. стал скептически оценивать ближайшие перспективы социальной революции и Интернационала. Он называл своих сторонников «последними могиканами покойного Интернационала»[675]. Революционная волна спадала на глазах, и на то были объективные причины. Фактическая победа Бакунина в Интернационале не остановить упадка бакунизма, а поражение Маркса не предотвратило последующих успехов марксистов. Дело было не только в тактических перипетиях, но прежде всего в наступавшей эпохе, которая позднее получит наименование империализма.

Когда переход от «свободного» капитализма к новой стадии уже стал очевиден, новое поколение марксистских теоретиков «открыли» ее черты: концентрация капитала и образование монополий, сращивание финансового капитала с промышленным при господстве первого, глобальная экспансия империй. Формулировки этих признаков были разными. Послушаем Бакунина, который обнаружил смену эпох в самом ее начале, в 1873 г.: «окончательное осуществление противународной идеи новейшего государства, имеющего единою целью устройство самой широкой эксплуатации народного труда в пользу капитала, сосредоточенного в весьма немногих руках…» Это значит торжество «банкократии под могущественным покровительством фискально-бюрократической и полицейской власти…». «Новейшее государство по своему существу и цели есть необходимо военное государство, а военное государство с тою же необходимостью становится государством завоевательным... И точно также, как капитальное (капиталистическое – А.Ш.) производство и банковская спекуляция, поглощающая в себе под конец даже это самое производство, точно также, как они под страхом банкротства должны беспрестанно расширять пределы свои в ущерб поедаемым ими небольшим спекуляциям и производствам, должны стремиться стать единственными, универсальными, всемирными; точно также новейшее государство, по необходимости военное, носит в себе неотвратимое стремление стать государством всемирным…»[676] Эта характеристика – приговор целой эпохе бурного становления капитализма, его неустойчивости, возможности революционных прорывов в будущее. Теперь перед революциями двери закрываются. Еще в 1873 г. он надеялся на последнюю попытку оказать сопротивление новой тенденции в путем сопротивления народов Европы германскому гегемонизму, подъема революционного движения в России. Он жаждал застать новую эпоху перемен, но через два года окончательно понял – не суждено. Бакунин утверждал, что впереди – длительный (10-50 лет) период господства диктатур, который завершится, вероятно, мировой войной, которая откроет новую эру революций[677]. Так и случится, даже сроки верны.

Но пока предстояло неизбежное затишье и в революционном движении. Бакунин, имевший репутацию «фанатичного бунтаря», рассуждает об этом трезво и спокойно. Он вычислил приближение стабильности. Бакунин писал в письме к Э. Реклю в 1875 г.: «Я согласен с тобою, что время революции прошло не по причине ужасных катастроф, свидетелями которых мы были, и страшных поражений, более или менее виновными жертвами которых мы оказались, но потому, что я, к моему великому отчаянию, констатировал и каждый день снова констатирую, что в массах нет революционной мысли, надежды и страсти; а когда их нет, то можно хлопотать сколько угодно, а толку не будет»[678]. Старый боец признавал тем самым поражение своей (и Маркса) радикальной тактики перед методом преобразований, который предлагал Прудон. Понятно, что их конструктивная программа анархизма от этого не страдала. Ее полное воплощение было делом не близкого будущего. Бакунин, как позднее Кропоткин, был намерен посвятить последние годы своей жизни проблемам этики анархизма, поняв, что для нового общества требуются этические предпосылки. Но судьба отмерила ему месяцы.