Социализм. «Золотой век» теории

Но полностью отстраниться от городских проблем было невозможно. П. Фирсов, выступавший на III съезде ПСР с докладом о рабочем движении, говорил: «неизбежен в дальнейшем такой процесс, когда нынешние совещания и комитеты будут преобразованы в органы снабжения населения предметами первой необходимости, а заводские комитеты станут неразрывной частью органов снабжения»[1237]. Этот подход диктовал и поддержку советов в качестве центров экономической власти: «Самым ходом вещей» советы «стали высшим органом управления хозяйственной жизнью»[1238]. Здесь желаемое выдается за действительное – большинство предприятий находилось в частной или казенной собственности, советы и фабзавкомы могли воздействовать на управление, но еще не взяли его в свои руки.

Но как раз эсеры и меньшевики препятствовали переходу предприятий в руки коллективов и советов, хотя в рядах ПСР довольно рано проявилось стремление к такой перспективе. Эсеры, как и меньшевики, не настаивали на мерах государственного регулирования, за которые высказывались их вожди. Левое крыло эсеров все более настойчиво требовало действий, товарищи по партии отвечали: не сейчас, позднее.

Медлительность дрейфа ПСР влево привела к выделению в ее составе группы лидеров (М. Спиридонова, В. Карелин, М. Натансон, А. Колегаев и др.) и организаций (Петроградская, Казанская и др.), которые считали невозможным затягивать выполнение основных требований эсеровской программы. Близость стратегических взглядов левой и центристской фракций эсеров до времени предотвращала раскол ПСР.

Что останавливало большинство ЦК эсеров на пути преобразований? Ведь они не были скованы меньшевистскими догмами.

Лидеры революционно-демократических партий всю жизнь боролись за социальные преобразования. Эсеры считали, что момент их прихода к власти будет стартовой точкой радикальной аграрной реформы с последующим движением к социализму. И вот теперь, оказавшись у власти, они воздерживались от проведения преобразований до созыва Учредительного собрания. Этот парадокс, во многом предопределивший поражение эсеров и меньшевиков, определялся обстоятельствами «места и времени»: “Если войну необходимо продолжать, то для этого необходимо было единение всех “живых сил страны”, как тогда говорили, а такой “живой силой” считалась тогда и буржуазия, — воспроизводил логику лидеров Партии эсеров член ее ЦК Н. Быховский. — Отсюда необходимость хотя бы временного соглашения с буржуазией, во имя интересов войны, защиты отечества... Для продолжения войны необходимы были займы союзников, а при полном устранении от власти “цензовых элементов” союзники не доверили бы нам своих средств. Далее, интересы внешней войны требовали недопущения гражданской войны внутри страны, а немедленный захват земли мог вызвать такую войну, ослабить фронт и боеспособность армии, командный состав которой состоял в огромной части своей из представителей буржуазного класса”[1239].

Война, которая создала предпосылки для столь радикальной политической революции, теперь тормозила социальную революцию. Но затягивание преобразований и ухудшение положения населения грозили сделать продолжение революции куда более разрушительным, чем ее начальная стадия.

Война была оправданием вскрывавшейся неспособности социал-демократии хотя бы приступить к осуществлению своего проекта, когда восставший народ представил такую возможность. Но война – лишь один, и при том не самый существенный фактор торможения преобразований. Ведь если в 1917 г. это торможение происходило в «отсталой» и воюющей России, то в 1918-1919 гг. – в передовой и завершившей войну Германии. В. Чернов писал об этом: «когда мировая война, вдруг обострила все процессы, пришпорила исторических ход развития, превратила медленный, органический ход развития в скачкообразный и сделала роды истории болезненными, а иногда и преждевременными, тотчас же сказалась эта незаконченность, неподготовленность социализма. Она разом выразилась в двух противоположных слабостях: с одной стороны – в растерянности перед сложностью и трудностью выдвинутых жизнью социализаторских задач, растерянности, связанной с кунктаторством, с бессильным нервирующим взволнованные массы топтаньем на одном месте, – а с другой стороны, в головоломном безоглядном социально-экспериментаторстком авантюризме, как-будто забывающем, что все эти опыты производятся не над лабораторными кроликами и морскими свинками, а над живыми людьми, над целыми странами и народами. И в самом ходе этих опытов наблюдался какой-то нервический зигзаг-курс: было очевидно, что экспериментаторы сами не знали, что им делать с отдельными эмбрионами нового общества, созревшими в лоне старого»[1240]. Эта антитеза наводит на мысль, что экспериментаторство коммунистов было не их злой волей. Оно вытекало из нерешительности социалистов и сопутствующего углубления кризиса. Так что упрек Чернова относится и к его собственной партии, и к нему самому.