Сотворение любви (ЛП)

Вероятно, я еще не достиг этого возраста или не принял смирения, и поэтому стараюсь сражаться с искушением не принимать душ, если никуда не иду, не бриться и не менять трусы. Стараюсь противостоять желанию оставить грязные тарелки на столе и долгое время никому не звонить. У меня мало друзей, да и пойти особо некуда, но я вовсе не ощущаю потребности в более активной общественной жизни. Тем не менее, я стараюсь избегать заточения, болезненных отношений с телевизором и подобными штучками, с замкнутыми пространствами, с монотонным пережевыванием своих мыслей, с затруднительным существованием, которое ты ощущаешь на себе, когда все это навязывают тебе драмы с телеэкрана.

Терраса – мое спасение. Когда я здесь, я ем, читаю или думаю о своем, у меня нет ощущения, что я убиваю время. Наоборот, я получаю от этого наслаждение. Ты мертв, когда тебя перестают притягивать удовольствия, когда ты уже и не помышляешь о том, чтобы убежать от скуки и тоски, когда тебе уже не важно, что в твоей жизни больше не будет ни боли, ни страстей, ни восторга, а только спокойствие. Самый большой враг счастья – не боль, а страх. Чтобы быть по-настоящему живым, ты должен быть готов заплатить за то, чего достиг. И вот здесь я пас. Я ленив, мне трудно платить, чтобы чего-то достичь, я согласен на то, что достается мне бесплатно. Иными словами говоря, я довольствуюсь малым.

Не раздумывая, я беру фотографию со стола в гостиной и поднимаюсь на террасу. Я привык приносить фотографию туда, где нахожусь, быть рядом с ней, рассматривать ее снова и снова, как будто хотел, чтобы она проникла в меня еще глубже и постоянно была в воспоминаниях о том, чего никогда не было. Когда я закрываю глаза, то вижу лицо Клары гораздо отчетливее лица какой-либо из моих бывших невест-подружек. Они поблекли, видимо, потому, что гораздо труднее запомнить живое, подвижное лицо, нежели зафиксированное на фотографии. Временами на меня нападает ярость, что я не смог познакомиться с Кларой, узнать звучание ее голоса. Интересно, понравились бы мне или нет ее суждения, мимика, жесты, характеризующие то, как мы чувствуем себя в этом мире. У Клары на переносице – созвездие веснушек, а то, что кажется недостатком пигментации с левой стороны подбородка, могло быть неудачной проявкой пленки. У нее нежный, плавный изгиб подбородка и блеск во взгляде, получившийся, должно быть, из-за отражения света от окна, ведь фото было сделано днем. Я уселся на террасе, попивая “бурбон”, и, похоже, уже опьянел. Я сижу под зонтиком, защищающим меня еще и от солнца, которое уже недалеко от горизонта и светит мне прямо в глаза. Я верчу фотографию в руках, снова рассматриваю ее, потом наклоняюсь и целую ее, словно она была образом невесты, которой нет рядом, возлюбленной, покинувшей меня, желанной женщиной, рядом с которой я хочу быть. Я чуть-чуть отодвигаю фотографию. “Привет, Клара,” – говорю я ей, и по моим губам скользит улыбка.

Два стрижа, посвистывая, на полной скорости проносятся через террасу, менее чем в метре от моей головы. Один из них налетает на металлическую сетку, натянутую сбоку на парапет, выходящий на дворик пятью этажами ниже. Сначала меня напугала скорость, с которой они пронеслись, а потом жуткий удар этого крошечного тельца о проволоку. Оглушенная или испуганная пташка оставалась на полу террасы подле цветочных горшков с кактусами и суккулентами. Поначалу я не двигался с места, чтобы не напугать стрижа. В конце концов, стриж, похоже, потихоньку пришел в себя и сделал несколько попыток взлететь. Мне всегда казалось трагичным то, что стрижиные крылья были такими длинными, что они не могли взлететь с пола и взмыть вверх. Меня даже взволновало его умение спать в полете. При этом одна половина мозга активная, а другая отдыхает. Я счел стрижиные крылья ошибкой природы, нелепой и грубой оплошностью эволюции, предоставляющей место совершенно бесполезному чрезмерному росту. Хотя, пожалуй, эти непропорциональные крылья позволяют стрижам развивать б'oльшую скорость, или маневрировать с необычайной ловкостью, но ведь ласточки с более короткими крыльями тоже выживают.