Сотворение мира

И еще он подумал о том, что в его отношениях с женой наступил перелом, крутой поворот, который ведет в неизвестность. В мыслях промелькнуло очень многое из прошлого, совсем недавнего и очень давнего: первая его встреча с Еленой в неуютной пустопольской школе; пронзившая его мальчишескую душу любовь к гордой, красивой девчонке; дикая ревность к любому, кто осмеливался дольше других смотреть на Елю; долгая разлука и смешное сватовство, в котором он, Андрей, не осмелился принять участие; скрытое от всех венчание в московской кладбищенской церкви, предпринятое в угоду Марфе Васильевне; гробы с покойниками у церковной паперти и гнусавое пение пьяного дьячка — словно мрачное, зловещее предзнаменование того, что ожидало тайно повенчанных в будущем… Годы, прожитые на Дальнем Востоке, беременность Ели и рождение Димки; тяжкое ощущение того, что он, влюбленный в жену, любит безответно; унижающая его, оскорбительная холодность любимой женщины; взаимные обиды, частые размолвки, непонимание друг друга, по-разному толкуемые цели жизни; отвратительные скандалы, которые он затевал дома, одурев от ненавистной, подсунутой приятелями водки; удивляющая других людей жизнь мужа и жены врозь… И вот, наконец, война — страшный для всех удар, который разбросает их в разные стороны очень надолго, может быть, навсегда — неизвестно, кто из них останется жив…

В одиннадцатом часу дня снова завыли сирены воздушной тревоги. Женщины побледнели, заметались по комнатам. Андрей вышел на балкон. Следом за ним выскочил Димка. В светло-серых глазах мальчишки не было даже тени страха, только любопытство. Две тройки немецких самолетов летели далеко от города и вскоре растаяли в небесной голубизне.

— Почему они не бомбят? — разочарованно спросил Димка.

— Будут бомбить в другом месте, — сказал Андрей. — Где им прикажут, там они и бомбят…

С завода вернулся угрюмый Платон Иванович. Он устало опустился на табурет, сложенным вчетверо платком вытер потное лицо, сказал Марфе Васильевне:

— Эшелон будет отправляться с товарной станции, а часа отправления никто не знает. Все наши уже собрались в парке возле станции. Давайте выпьем на прощание чайку. Через час за нами подойдет машина…

За чаем никто не проронил ни слова, все сидели с опущенными головами, так, будто только что умер кто-то очень близкий. Даже Димка притих, догадавшись, что сейчас происходит что-то более страшное, чем пугающие взрослых и совсем не пугающие его немецкие бомбы.

После чая все, что было собрано в дорогу, уложили в грузовой автомобиль. Платон Иванович вышел последним. Он постоял на пороге опустевшей квартиры, запер дверь, подбросил на ладони ненужный ключ, положил его в карман и сказал, вздыхая:

— Хоть ключ пусть останется, может, когда-нибудь вернемся…

В большом парке, еще до революции высаженном за городом между металлургическим заводом и товарной станцией, дожидались отправления эшелонов больше тысячи рабочих с семьями. Расположившись на уцелевшей кое-где траве, застелив ее кусками клеенки, полотенцами, чистыми тряпицами, они ели, пили чай, не забывая, однако, поглядывать в сторону станции, у которой скопилось на путях необычно много поездов.

Женщины то и дело поднимали глаза к небу, тревожно роняли:

— Прилетит, проклятый, — накроет нас всех.

— Не дай-то бог!

— О чем только начальство думает? Отвезли бы подальше от города, лучше где-нибудь в степи постоять…

Солодовы с Еленой и Димкой в окружении чемоданов и свертков устроились в тени старого вяза. Димку мучила жажда, и Андрею пришлось дважды ходить в станционный поселок, чтобы набрать в жбанчик воды. Несколько раз он поднимал Елену, они бродили вдвоем по обезображенному парку, грустно смотрели на покореженные недавней бомбежкой деревья, на разбитые или запертые на замок павильоны и киоски, на покрытые пылью гипсовые скульптуры, и каждый размышлял о своем.

— Неправильно мы с тобой жили, Еля, — сказал Андрей после долгого молчания. — Невесело жили.

Склонив, как всегда, голову, Елена глянула на него исподлобья, спросила тихо:

— Почему?

— Не знаю, — признался Андрей. — И ты, наверное, не знаешь, и никто не знает. Просто так получилось. А теперь вот приходится расставаться очень надолго, и самое, пожалуй, страшное состоит в том, что за последние годы моей работы в Дятловской я уже стал отвыкать от тебя, Елка… Так же, как и ты стала отвыкать от меня.

Губы Елены тронула вымученная улыбка.

— Не выдумывай. Ты вечно что-нибудь выдумаешь. Пойдем лучше к нашим, мама, наверное, беспокоится…

Весь в лучах закатного солнца, над парком почти бесшумно проплыл высоко в небе багряно-розовый немецкий самолет-разведчик. Толпа забеспокоилась, ринулась в щели, но бомбежки не последовало.

После полуночи, когда уснули только дети, прильнув к материнским коленям, в настороженной тишине прозвучал чей-то негромкий голос:

— Поднимайтесь! Давайте быстро по эшелонам!