Сотворение мира.Книга третья

Худощавый белобрысый комиссар показался Настасье Мартыновне юношей. Когда его осторожно положили на кушетку, а она, держа лампу, склонилась к нему, он открыл глаза, закусил губы от боли, застонал. Настасья Мартыновна заплакала, чуть не уронив лампу.

— Дура! — сердито крикнул Дмитрий Данилович. — Свети как следует.

Он разрезал ножницами окровавленную затвердевшую гимнастерку раненого, быстрыми движениями стал разматывать мокрые полосы бязи — комиссар был перевязан разорванными солдатскими рубахами.

— Не спеши, доктор, не волнуйся, — просил капитан Нурмухаммедов. — Время у тебя есть. Немцы ночью не придут. Они не любят воевать ночью. Они придут завтра утром.

Дмитрий Данилович прикрикнул и на него:

— Помолчите, капитан, не мешайте!

Внимательно осмотрев раненого, он сразу понял, что придется извлекать пулю: ранение оказалось слепое, выходного отверстия не было. Осторожно ощупывая неподвижно лежавшего комиссара, Дмитрий Данилович установил, что пуля застряла в берцовой кости левой доги ниже тазобедренного сустава, затронув кость по касательной. Ранение для жизни не очень опасно, — желудок как будто цел.

— Стреляли с правой стороны? Сверху? — спросил Дмитрий Данилович.

— Так точно, доктор, справа и сверху, — подтвердил капитан. — Немцы атаковали нас справа, с высотки.

— Все ясно, — пробормотал Дмитрий Данилович. — Ты, Настя, передай лампу солдату и побыстрее прокипяти скальпели и шприц…

После того как пуля была извлечена, раны перебинтованы, старый фельдшер устало присел на табурет, рукавом халата вытер пот с лица. И снова перед ним встал мучительный вопрос: куда деть раненого? Избавиться от него? Заверить капитана, что ничего страшного нет и пусть они уезжают?.. Но ведь это не так. То, что пуля не задела ни желудок, ни кишки, — пока только предположение. А если комиссар умрет по дороге? На чьей совести будет его смерть? Уж конечно не на совести капитана. Нет, нет, рисковать жизнью человека нельзя… Но разве кто-нибудь может поручиться, что раненый комиссар останется жив здесь, в Огнищанке? Газеты ведь утверждают, что немецким войскам отдан приказ расстреливать всех политработников без суда и следствия, а прежде чем привезти комиссара сюда, капитан заезжал к Тоньке Тютиной — бабе ненадежной, болтушке и сплетнице. И все же… все же…

Дмитрий Данилович поднялся с табурета, глянул на раненого, на плачущую Настасью Мартыновну и сказал:

— Вот что, капитан. Заезжайте сейчас к той женщине, которая направила вас ко мне, и скажите ей так: дескать, фельдшер последняя сволочь и самый что ни на есть негодяй. Убедите, что я наотрез отказался не только перевязать умирающего человека, но даже осмотреть его. Пригрозите, что, когда вернетесь, огнищанского фельдшера непременно будет судить военный трибунал и наверняка приговорит к расстрелу… Вам понятно?

Капитан Нурмухаммедов удивленно поднял бровь:

— Ничего мне не понятно, дорогой доктор. Почему ты сволочь? Почему негодяй?

Дмитрия Даниловича раздражала эта непонятливость. Он опять повысил голос:

— Потому что так надо! Потому что у женщины этой очень длинный язык. А о том, что ваш комиссар останется здесь, у меня, не должен знать никто. Ясно? Никто!.. Можете прощаться с ним, капитан, и уезжайте побыстрее, пока не рассвело.

Нурмухаммедов неловко ткнулся губами в небритую, заросшую седой щетиной щеку фельдшера и наклонился над комиссаром. Тот лежал неподвижно, с закрытыми глазами — был без сознания.

— Прощай, Миша, — зашептал капитан. — Прощай, дорогой мой. Мы еще встретимся. Обязательно встретимся! Ты будешь жить, Миша. Мы оставляем тебя у хороших людей. Прощай, боевой друг.

Из глаз капитана закапали слезы. Он сердито вытер их измазанной кровью рукой. Молодой боец в плащ-палатке, отвернувшись, тоже шмыгал носом.

— Хватит! — резко выпрямился капитан. — Поехали!

— Подождите, детки! — остановила их у двери Настасья Мартыновна. — Подождите, ради бога. Я вам немного харчишек приготовила. Вот, возьмите мешочек. Тут кура вареная, пирог с картошкой и огурцы солененькие. Берите, пожалуйста, а о товарище вашем не беспокойтесь, я за ним, как за сыном родным, ходить буду. Наших трое тоже воюют.

— Спасибо, хозяюшка. — Капитан низко поклонился ей. — И тебе, председатель-доктор, большое спасибо от всей Красной Армии.

Уже садясь в повозку, капитан попросил Дмитрия Даниловича:

— Ты, доктор, переодень комиссара в гражданскую одежду и хорошенько спрячь все его документы. Так будет лучше. А к женщине, у которой язык длинный, мы сейчас заедем и скажем ей все, как тебе надо. И что ты — сволочь. И что ты — подлец. Все скажем, можешь не волноваться.

Проводив его, Дмитрий Данилович простоял у ворот, пока не стих звук колес растаявшей во тьме повозки, и вернулся в амбулаторию. Время близилось к полуночи, но Ставровы спать не легли. Молча сидели у изголовья раненого, уменьшив огонек в лампе.

Постепенно раненый стал приходить в сознание: шевельнулся, открыл глаза. Посмотрел вокруг осмысленным взглядом. Дмитрий Данилович послушал его пульс и сказал обрадованно: