Соучастие

— Вскоре жена, а потом и теща стали просить меня сделать операцию их родственнице-студентке. Я категорически отказался и сразу же очутился в отчаянном положении. Напряженность в доме нарастала как снежный ком. Я впервые поссорился с женой. До сих пор помню ее озлобленное лицо и слова. Сказал ей, что грубостью оскорбила не меня, а себя. Через час извинилась. Правда, добавила, что мне от этого лучше не станет. Я не понял тогда, что это означает.

Арсентьев внимательно смотрел на Усача. Он догадывался, что его рассказ еще не коснулся главного.

— И что же? — спросил озабоченно.

— С неделю в доме было сносно. Потом опять злое выражение лица, слова сквозь зубы… Отношения складывались все тяжелее. Это выбивало из колеи. Чувствовал, что теряю почву под ногами. Я опасался объяснений. Вечера просиживал на кухне. В конце концов не выдержал. Сдался. И, как видите, пострадал.

— Сожалею…

— Мне отступать было некуда…

— Так ли?

— Она любила меня…

— Но от преступления не остерегла…

— …Она с отчаянием встретила арест и суд. — Усач сдержал невольный вздох. — Писала часто. Прощения просила.

Арсентьев пожал плечами.

— По-другому, наверное, и не могло быть.

— Потом на свидание приезжала. — И непонятно было, что звучало в голосе Усача — горечь досады или тепло. — В первый раз я дарственную на автомашину написал. Через год она добилась семейного свидания. От радости я боялся проспать следующий день. — После долгого молчания он продолжил: — Утром заметил — смотрит на меня странно. Как на чужого. Я ее спрашивать не стал. Ждал, что сама скажет. И дождался. Перед самым отъездом проговорила: «Я для тебя сделала все, что смогла сделать, даже тогда, когда любовь моя прошла. Долг свой последний выполнила. А теперь забудь, пожалуйста, обо мне. И навсегда…» — Усач, нервничая, говорил, то ли всхлипывая, то ли слегка заикаясь. — Я пытался объясниться, но ничего путного не получилось. Она была тверда в своем решении. Всего ожидал, только не этого. Расстались без крика и шума, как говорят теперь, интеллигентно. Только у меня от всего этого горький осадок остался… Почувствовал, что в жизни моей уже ничего хорошего не будет. Даже после освобождения… Я сам себя тогда толком не понимал. Прошел мучительный год, прежде чем разобрался. И знаете… во мне и сейчас живет одно прошлое…

Арсентьев догадывался, что Усач в эти минуты заново переживал такие близкие и такие уже далекие годы своей жизни. Он не сдержался:

— Своеобразно отблагодарила она вас, Александр Михайлович. Поймите, я не вмешиваюсь в чужую жизнь, но, на мой характер, я бы от такой жены ушел первым. Для нее всех дороже на свете она сама. Чего теперь мучаетесь?

Усач был подавлен.

Сказала, что развод оформила, что мне, судимому, теперь все равно. А ей не безразлично. Просила не быть щепетильным и понять это. У нее теперь свои заботы. Ей муж судимый не нужен. Из-за меня карьеру на работе портить не хочет. Все получилось как удар в спину. Такие ситуации вам, наверное, известны?

— Встречались, — коротко ответил Арсентьев.

Усач разволновался еще больше, говорил отрывисто, испарину со лба уже не вытирал. Его лицо казалось усталым, болезненным.

— Зачем мое прошлое растревожила? Неужели не понимала, что так поступать нельзя?

— Скажите, Александр Михайлович, а как дома встретила?

Усач усмехнулся.

— Встретила… По-прежнему красивая… Стоит на кухне, ужин готовит. Накормила меня, поговорили друг с другом через стол, а потом сказала, чтобы я в ее квартиру больше не ходил. Понимаете, в ее квартиру… Милицией пригрозила. Разве я потерял право на площадь?

Арсентьев уже в середине рассказа понял, что финал будет гнусным. Истории, подобные этой, ему были известны. Они смахивали на мошенничество. Люди от них страдали душой очень долго.

— Надо смотреть на вещи реально, — с сочувствием проговорил он. — Если жена не дает согласия на прописку, то мы тут бессильны. А здесь — развод.

Усач переменился в лице и посмотрел недоверчиво.

— Но ведь квартира-то моя. Я в ней восемь лет прожил, а она три. Моя судьба зависит от вас. Мне жить надо! Понимаете — жить!

Арсентьев видел смятение Усача.

— В данном случае я бессилен. Пропишитесь к матери. Тонкие пальцы Усача нервно сжали шапку.

— Обидно, — проговорил он. — Обидно вдвойне. Дело прошлое, но скажу. То заявление на меня написала их родственница. В суде сказала, что я деньги взял. А это ложь! Не брал я ни копейки. Неужели они все заранее обдумали, чтобы в Москве обосноваться? До сих пор не пойму, как я не разглядел эту кукушку. Жизнь веками делала человека мудрым, а я… Обидно. Теперь словно в тупике.

— В вашей жизни не будет тупика, — ободрил его Арсентьев. — Вы еще дадите полный вперед! Плохое забудется, начнете новую жизнь, и все изменится к лучшему.