Соучастники

В ответ они таращат на меня затуманенные глаза. Я хочу крикнуть им: “Да вы знаете, как вам повезло, что вы можете каждый день этим заниматься?” Вот увязнут они через три года в офисной работе, будут лебезить перед каким-нибудь много о себе понимающим руководителем среднего звена просто ради ежемесячной зарплаты, тогда пожалеют, что не давали себе труда читать интересное, когда времени у них на это было сколько угодно.

– Ну же, – говорю я. – Это ведь азы. Классическая трехактная структура. Первый акт – завязка. Второй акт – конфронтация. А третий акт…?

– Какой-то большой бой? – предполагает Эвери.

– Эпический финал! – выкрикивает Дэнни.

– Да! – Я указываю на него пальцем, киваю. – Последняя битва. Рокки выходит против Аполло Крида. Битва при Хельмовой Пади.

Судорожно пытаюсь придумать пример, в котором было бы поменьше насилия.

– Дороти с друзьями сражаются со Злой ведьмой.

М-да, все равно без смерти не обошлось.

– Дамбо понимает, что может летать без волшебного перышка, – добавляю я торжествующим тоном.

– Значит, если второй акт весь о том, как назревает конфликт, об усиливающейся конфронтации, то в третьем акте все доходит до предела. Как называется эта вершина сюжетной структуры?

Я стукаю по спроецированной на экран диаграмме: неподписанная сюжетная линия тянется к высшей точке.

– Кульминация? – подает голос Клавдия.

В аудитории раздается смешок-другой – ясное дело, из-за эротического оттенка этого слова, но я не обращаю на них внимания.

Клавдия поникает.

– Точно, кульминация. Когда все решается раз и навсегда. Развязка конфликта.

– Как когда Кинг-Конг падает с Эмпайр-стейт-билдинг? – спрашивает кто-то.

– Тоже хороший пример, – киваю я. – Во многих фильмах именно тогда герой или положительный персонаж наконец побеждает.

– Но всегда ли они побеждают? – Дэнни, желая поумничать, смотрит на меня, подняв проколотую бровь.

Я смотрю на него, прищурившись.

– В кино – как правило, да.

А вот в жизни, хочу я добавить, не так уж и часто.

Днем, в 15.21, я с удивлением слышу робкий стук в мою дверь в присутственное время. В пятницу? Открываю дверь – там Клавдия: распахнутые глаза, смущенное лицо. Мне приятно ее видеть. Мне всегда хотелось узнать, что скрывается за этим занавесом темных волос, за этими настороженными глазами.

– Привет, Клавдия! – радуюсь я. – Заходи.

Она входит, пошаркивая, усаживается на пластиковый стул и нервно поглядывает в открытый дверной проем.

Заметив, что ей не по себе, я закрываю дверь кабинета.

– Как дела? – спрашиваю я.

Клавдия вымученно улыбается. Интересно, бывают ли в ее двадцатилетней жизни моменты, когда она чувствует себя уверенно, глядит на мир гордо, а не испуганно бегающими глазами, не так, как она сейчас разглядывает мой стол, на котором разложены книги и сценарии?

– Ты хотела… поговорить о чем-то конкретном?

Я замечаю, что ногти у нее обкусаны до мяса, зазубрены, как истерзанные скорлупки. На миг я впадаю в панику, подумав, что она пришла поговорить не об учебе, а о чем-то другом – о каком-нибудь парне, который повалил ее на постель на вечеринке, о каком-нибудь дяде, чей приход в гости вызывает ужас. Велю себе молчать, дать ей выговориться.

Пытаюсь передать ей телепатически: Пожалуйста, скажи что-нибудь.

Наконец она открывает рот.

– Я… я хотела спросить, можем ли мы немного поговорить о моем сценарии?

Беззвучный прилив облегчения. Я проклинаю себя за то, что поспешила сделать такие нездоровые выводы.

Выуживаю ее сценарий из кучи в ящике стола и сразу вспоминаю, о чем он. Две сестры, американки доминиканского происхождения, на пороге отрочества проникаются чувствами к светловолосому подростку, поселившемуся по соседству.

При другом подходе мог бы получиться нервный остросюжетный фильм или подростковая дешевка. А так это неожиданно пронзительное изображение девичества и белых ворон, разрыва между детьми и родителями-иммигрантами.

– Мне кажется, отлично, – честно говорю я. – Очень точно показано, каково это… быть девочкой этого возраста.

– Правда? – Ее лицо сияет, и какое же это счастье – видеть, что она хоть на вот столечко выглянула из своего панциря.

Я не спрашиваю, основано ли все это на чем-то, что произошло с ней на самом деле, потому что в каком-то смысле это неважно. И не упоминаю о том, что в реальных условиях получить под такой сценарий деньги было бы трудно. Я просто говорю о самом сценарии, о волнующих отношениях между сестрами, о том, как можно усилить конфликт с родителями.

Клавдия воодушевлена, смотрит на меня с ликованием и благодарностью. Может быть, это для нее первый такой разговор тет-а-тет. Не о поправках, не о том, чего избегать. А просто о том, что она создала.

Я называю нескольких режиссеров, которые могут быть ей интересны: Кэтрин Хардвик, Селин Сьямма, Аличе Рорвахер. Впервые за долгое время я наслаждаюсь разговором с синефилом, пусть и вдвое моложе меня.