Сова плавает баттерфляем

– За такие копейки я бы даже с кровати не встал. Но, как мне дед говорил, богатые гонятся за богатством, а бедные за богатыми, – он поворачивается ко мне, подмигивает и начинает захлёбываться смехом над своей шуткой. Ирина Дмитриевна хихикает в платочек. Свёкр тут же переключается на неё: – Вон ещё одна лентяйка, всю жизнь не работает. Чего ты ржёшь? Картошка остыла, иди подогрей.

Думая об Ирине Дмитриевне, я не могла понять, какое чувство во мне преобладает. С одной стороны, было жаль эту состарившуюся раньше своих лет женщину. Всю жизнь она терпела этого вепря. Но то, как она продолжала его обхаживать, выводило меня из себя. Этакая рабыня Изаура со стокгольмским синдромом семидесятого уровня.

Я не могла не сравнивать их семью с нашей. На фоне отца Стас выглядел вполне прилично. Никогда не унижал меня прилюдно. Шутки – не в счет, это же шутки. В конце концов я убедила себя, что поведение моего мужа всецело можно объяснить условиями, в которых он вырос. Он ведь не виноват, что не видел другого примера. Он ещё молодой, может измениться. Я всегда оправдывала Стаса перед самой собой.

Когда муж в первый раз меня ударил, я решилась поговорить с его матерью. Мы вдвоём готовились на кухне к очередному ужину.

– Ирина Дмитриевна, я вот…

Не знаю, как продолжить.

Свекровь колдует над плитой, пробуя подливу, прибавляя и убавляя огонь, подливая масло и нарезая овощи. В воздухе смешались запахи специй, масла и копчёностей. Всё вокруг скворчит, булькает, шипит. Жарко, как в бане.

Разворачиваю хлеб, чтобы порезать.

– Дай сюда. Всё равно не знаешь, как они любят, – Ирина Дмитриевна забирает из моих рук нож.

Стас и его отец в этот момент смотрят хоккей в гостиной. У меня есть время. Нас не услышат.

– Ирина Дмитриевна, послушайте… Стас… Он меня ударил.

Нож зависает в воздухе. Она резко поворачивает голову, в её глазах читается такая ярость и презрение, как будто я только что оскорбила её самыми последними словами.

– Не смей говорить гадости про моего сына! Станислав такого сделать не может, – шипит она. Но я понимаю: она, конечно, знает – ещё как может.

– Это правда, Ирина Дмитриевна.

– Знаешь ли, Мирочка, у каждого правда своя. Истеричные дамы и не до такого довести могут. Наверное, ты сама виновата. Смотри, не сболтни ещё где-нибудь.

– Я только вам сказала. Что мне делать?

– Ничего. Это твой муж! А значит, твой крест, и ты должна его нести. Надо слушаться супруга, а не расстраивать его, не подливать масло в огонь! – её громкий шёпот похож на шипение змеи. – Я своего сына знаю. Характер у него, может, и не сахар. Но к нему нужно найти верный подход. Надо быть ласковой, нежной. Мудрой по-женски. А не орать, чуть что. Со Стасиком можно только по-хорошему. По-другому нельзя.

Я прекрасно уяснила совет. И пыталась быть хорошей, очень старалась. Стас не мог не заметить этого. Но больше не могу. А раз по-другому нельзя, то выход один.

⁂

Мы с Тёмой идём по мосту. Ветер задувает холод под пальто, ледяные крупинки скрипят под ногами. Скользко. Одной рукой я держу Тёму, вторую грею в кармане. Пальцами перебираю шуршащие фантики от конфет, которые съел сын. Вечно забываю их выбросить, пока карман не распухнет от бумажек и фольги.

Мост кажется невероятно длинным. Он качается под ногами, хоть и сделан из камня, и извивается, как сюрреалистическая змея на картине Дали.

Я вижу Пашу. Он, как и условились, ждёт меня на нужном месте. Он стоит далеко, но мне кажется, что я поймала его взгляд. Сердце сжалось. Зачем я ввязала его в свои дела? Зачем делаю свидетелем? Зачем решилась на такой поступок? Ответ на вопрос «потому что…» придаёт мне решимости. Я крепче сжимаю руку Тёмы. Всю ночь я вспоминала, вытаскивала на свет из выгребной ямы то, чего старалась не замечать, от чего хотела избавиться, прикрыться маской нормальной семьи. Довольно долго я старалась быть как все, делать вид, что у меня успешный брак. Не признаваться ни себе, ни другим, что то, чего я боялась больше всего на свете, поглотило меня. Это была нелюбовь, которой я страшилась и которую одновременно притягивала всю свою жизнь.

Но я исправлюсь. Тёму он не тронет. Я держу ладошку сына и понимаю, что задуманное – единственный выход. Тёма всё видит, всё понимает. Дети умнее, чутче и лучше нас. И больше мой сын не будет мучиться.

Даже не помню, когда оформилось это решение. Было ли оно внезапным порывом? Когда чаша терпения переполнилась? Что было последней каплей? То, что он снова оттолкнул Тёму? То, что недавно от боли и отвращения меня чуть не стошнило в постели?

Нет, наверное, даже не это. Последней каплей была Вера.

Часть 3 Вера

Любовь – это когда кто-то может вернуть человеку самого себя.

Анхель де Куатьэ, «Маленькая принцесса»

Глава тридцать первая

Для садиста чужие страдания такая же пища, как для тигра человек – кусок свежего мяса. У обоих хищников одно желание – обглодать свою жертву.