Сова по имени Уэсли

Некоторые мигрени, если их запустить, способны привести к полноценному инсульту, и это мне пришлось ощутить на собственной шкуре. Как-то раз в аптеке, пока мне собирали мои рецептурные препараты, я решила воспользоваться их бесплатным тонометром. На экране высветилось 278/195. Я встала было со стула, намереваясь сообщить персоналу, что их тонометр барахлит, но не смогла произнести ни слова и рухнула на пол. Спасала меня снова та же бригада скорой помощи, что и раньше, на парковке.

Месяц мне пришлось провести в инвалидной коляске, испытывая трудности с речью и провалы в памяти, но в итоге организму удалось восстановиться. Это и была «гемиплегическая» составляющая – временные параличи одной стороны тела, вызванные сужением сосудов из-за силы мигрени и кислородным голоданием определенных участков головного мозга. Опухоль в итоге закальцинировалась и перестала расти, но постоянные жуткие боли приходилось терпеть по-прежнему.

Когда боль совсем зашкаливала, я заезжала в больницу, где мне вводили 100–120 мг морфина. Для сравнения, тяжелораненым в бою вводили по 50 мг, а ста было достаточно, чтобы убить взрослого человека. Инъекции мне делали только сами врачи – ни одна медсестра не хотела брать на себя такой риск. Но даже после мощной дозы обезболивающего мое давление падало несильно. Тот уровень боли, который я испытывала, по сути, вводил организм в режим «бей или беги», накачивая его адреналином под завязку и нейтрализуя действие морфина. Как раз в этом состоянии люди и совершают удивительные вещи, о которых мы иногда слышим от очевидцев различных ЧП и катастроф, вроде женщины, приподнимающей легковую машину, чтобы вытащить из-под нее своего ребенка. В этом режиме наш организм снимает с себя все ограничения. Мою боль удавалось только чуть приглушить.

Еще одним осложнением, вызванным этой опухолью, оказалась неспособность сколько-нибудь долго бодрствовать – у меня, по сути, была разновидность нарколепсии. Я могла отключиться посреди ужина и прийти в себя через полчаса, лежа лицом в тарелке, или уснуть прямо посреди супермаркета.

Иными словами, мне было очень плохо, я не могла нормально позаботиться даже о себе самой, не говоря уже об Уэсли. Однако его здоровье и благополучие были для меня смыслом жизни, и это позволяло мне превозмогать болезнь. Я все вспоминала слова, сказанные мне доктором Пэнфилдом, когда я только брала Уэсли к себе: «Мы обязаны жизнью тем, кого приручили».

Невропатологи настаивали на том, чтобы я переехала поближе к кому-нибудь из родственников, где за мной могли бы присматривать. Узнав о тяжести моего недуга и риске смерти, мама буквально заставила меня переехать обратно к ней.

Когда я только начинала работать в аэрокосмической отрасли, мы с Уэсли и мамой вполне счастливо жили все вместе, но теперь я чувствовала себя беспомощной, потому что находилась в полной зависимости от мамы и была вынуждена жить за ее счет. Моя страховая компания в какой-то момент перестала выплачивать мне страховку по инвалидности, но у меня не было ни денег, ни сил судиться с ними. Затраты на врачей отняли все мои сбережения и опустошили мой пенсионный счет, и в итоге я осталась лишь с ничтожным пособием по недееспособности и чудовищными долгами за медицинские услуги. Это был самый настоящий кошмар, причем кошмар абсолютно беспросветный.

Я постоянно терзалась мыслями о том, каким грузом была для своей несчастной работящей матери. Они с ее парнем Уолли с головой погрузились в мои проблемы, откладывая тем самым, скорее всего, свои планы на свадьбу. Я прожила удивительную и прекрасную жизнь, любому на зависть. Теперь же я легла безнадежным, неизлечимым и тяжелым грузом на маму во всех отношениях – в финансовом, эмоциональном и социальном. Конечно же, сама она никогда бы мне такого не сказала, но временами ей становилось не по себе, когда она пересчитывала свои сбережения и гадала, сможет ли спокойно выйти на пенсию (отец к тому времени уже был на пенсии и у него самого были проблемы со здоровьем).

Врачи утверждали, что мне уже не станет лучше, что жуткие боли и постоянная усталость останутся со мной навсегда, что я никогда уже не выберусь из этой ямы. Я ощущала себя несколько аномально – в моей семье ни у кого не было подобных серьезных болезней. Даже в старости никто не становился никому обузой, все жили долго и относительно счастливо. Целых три поколения обеих ветвей моей семьи занимались музыкой или работали в телеиндустрии. «Шоу должно продолжаться» – таков был наш девиз.