Совдетство 2. Пионерская ночь

Я сложил шорты, рубаху и пилотку на табурет, укрыв сверху красным галстуком, а набухшие от вечерней росы кеды задвинул под кровать, потом лег на влажную простыню, укрывшись одеялом, которое пахнет почему-то псиной, как несчастная Альма. Место тут сырое, низина, а сквозь густые кроны солнце почти не проникает в палату. Но батареи все равно холодные. Экономят на детях. Зря! Допустим, я от сырости заработаю ревматизм, и когда придет время идти в армию, меня признают негодным к службе. Кто будет Родину защищать?

Лемешев вынул из тумбочки вчерашнюю плюшку, принесенную с полдника, разломил и протянул мне половину.

– Главное не заснуть! – шепнул он.

– У тебя пасту не сперли?

– Нет, я в наволочку спрятал. А у тебя?

– А у меня и красть нечего, на один раз осталось! – Я показал туго свернутый, опустошенный тюбик, похожий на улитку, которой на круглый ротик навинтили намордник.

В палате снова появилась хмурая Эмаль, еще раз пересчитала нас по головам, двинулась по проходу, увидела ноги Тиграна и воскликнула:

– Папикян, ты что – глину месил?! Срочно мыть!

Тот хмыкнул, встал, перекинул через плечо вафельное полотенце и вышел. Около Аркашки воспитательница тоже остановилась, я был уверен, что и его она отправит принимать водные процедуры: ступни у тираннозавра были черного цвета. Но Эмаль словно не заметила этого, зато несколько раз шумно втянула ноздрями воздух и погрозила курильщику пальцем, а тот, захлопав честными глазами, скроил простодушно-непонимающую рожу, мол, о чем это вы? На обратном пути она отобрала у Жиртреста обмусоленную картофелину, не обратив никакого внимания на нашу плюшку, зато Засухина строго спросила:

– Пил на ночь?

– Нет.

– Смотри у меня!

В дверном проеме воспитательница задержалась и, положив руку на черный выключатель с рычажком, напоминающим птичий клювик, задала идиотский вопрос:

– Я могу рассчитывать на вашу сознательность?

– Да-а-а… – нестройным хором соврали мы.

– Будете вы спать или нет, дело ваше, но, если я утром найду хоть одно перышко, хоть одну пушинку – пеняйте на себя! Ясно?!

– Я-я-я-ясно-о-о…

Понять ее опасения можно: однажды, после подушечного побоища, пол в палате был усыпан перьями, точно снегом. Раиса Никитична рыдала, мол, не дети, а чистые вредители народного имущества! Она кастелянша и заведует не костями, остающимися от мороженых туш, привезенных на кухню (так я думал в наивном возрасте), а постельными принадлежностями. Нас лишили тогда похода на Рожайку, а у вожатого и воспитательницы вычли из зарплаты.

– Отбой! – Эмма Львовна щелкнула выключателем, и две лампочки в черных патронах, свисающих с потолка на витых проводах, погасли, в палате стало темно, а за окнами, наоборот, посветлело. Еще несколько мгновений в воздухе виднелись меркнущие лилово-зеленые очертания предметов. Глаза быстро привыкали к мраку. Лемешев поднялся на локтях и поглядел на улицу:

– Вроде побежали!

– Хочется выпить-то!

– Оба? – уточнил Жаринов.

– Оба. В обнимку.

– Она же ему в матери годится!

– И на старуху бывает проруха.

– Значит, свобода!

– Свобода – мечта народа!

– Ну, кто самый смелый? – спросил тираннозавр.

– За Русь! – отчаянно картавя, крикнул Пферд и обрушил подушку на голову Жиртреста, который поперхнулся новой картофелиной.

– Бронебойным заряжай! – крикнул я, как в фильме «Четыре танкиста и собака», метнул бесхозную подушку Козловского, сбив этим мягким ядром Борьку на пол.

Тут вернулся Тигран, явно не дошедший до умывалки, выдернул подушку из-под головы Засухина и обрушил ее на башку не ожидавшего нападения Пашки, который все еще смотрел в окно. Лемешев в долгу не остался, он схватил свернутый матрас и направил его, подобно тарану, на Папикяна, тот организованно отступил. Жаринов, наблюдавший за боем из своего угла, не выдержал, выскочил в проход, размахивая сразу двумя подушками, а третью напялил себе на голову, точно наполеоновскую треуголку. Тут вспыхнул ядовито-яркий свет, беспомощно щурясь, мы застыли в самых нелепых позах. А на пороге, жестоко улыбаясь, стоял Голуб с пустой коробкой в руках. Ясно: они сделали вид, будто уходят, а сами по боковой дорожке обогнули корпус и воротились, чтобы застать нас врасплох. Так глупо попасться! Интересно, зачем ему коробка?

Коля внимательно осмотрел всех участников битвы, явно вспоминая, кому давно не влетало, и ткнул пальцем в Папика:

– Ты!

– Почему я?

– Вопрос риторический. Не первый день в лагере, и все знаешь сам. Что гласит закон джунглей?

– Понял…

– Но ты можешь облегчить свою участь, если скажешь, кто начал.

– Не видел… – Тигран безропотно лег на кровать ничком и приспустил сатиновые трусы, оголив белую, незагорелую попу, покрытую черными волосами.

– Десять горяченьких или один пенальти? – предложил вожатый.

– Нет уж!

– Ладно! Мы тоже не звери… – Коля снял с ноги полукедину, медленно приблизился и спросил:

– Готов?

– Всегда готов…

– Правильно!

Голуб примерился и так лупанул резиновой подошвой по голому заду, что дрогнули в рамах стекла.

– Раз… – прохрипел Папик.

Палач нашего детства снова размахнулся.

– Два…

Тигран мужественно, лишь покряхтывая, выдержал всю экзекуцию.