Совдетство 2. Пионерская ночь

– Ну ни на минуту вас, архаровцев, оставить нельзя! Ну не даете вы старшим товарищам нормально отдохнуть! – покачал головой вожатый. – Придется вас всех наказать!

Он подошел к телу, едва шевелящемуся под одеялом, слегка пнул мыском и, услышав ответный стон, поцокал языком:

– Ай-ай-ай! А если б я за фуфайкой не вернулся, так и убили бы своего товарища, цветы жизни? Кого хоть воспитываем, макаренки? – Он нагнулся и брезгливо сорвал одеяло с пострадавшего. – Ого! Бунт на корабле! Низы не хотят, а верхи не могут?

На Аркашку было жалко смотреть: из носа хлестала кровь, левый глаз начал заплывать, из разбитого рта свисали розовые слюни. Но главное, главное: в нем появилась небывалая прежде затравленная покорность, как у Засухина. Я не поверил своим глазам: недавний тираннозавр плакал, размазывая по щекам грязные слезы…

– Иди, умойся, окурок жизни! – гадливо приказал Голуб.

И Жаринов, ни на кого не глядя, побрел, хромая и держась за поясницу, прошел бочком сквозь расступившихся девчонок, а потом побежал под дружный торжествующий смех.

– За что вы его так? – всплеснула руками сердобольная Краснова, даже не подозревая, как и все остальные, что темную Аркашке устроили, по сути, из-за нее.

– А вы брысь по кроватям! – цыкнул вожатый на любопытных пионерок – и они скрылись на своей половине.

Голуб прошелся по палате, поправил покосившуюся на стене «Незнакомку», поднял с пола испачканное кровью одеяло и произвел с ним несколько тореадорских движений:

– Ну что, каждому по десять горяченьких или один за всех? Кто начал?

– Он! – расхрабрившийся Засухин кивнул на пустую койку Жаринова.

– Ему уже хватит. Кто еще виноват? Что это тут за клочки? – Он указал на пол. – Убрать! Я жду! Кто примет на себя грехи коллектива?

Пока Засухин подбирал обрывки письма, все молчали. За окном чуть-чуть посветлело, знобкий предутренний ветерок топорщил черную листву, запестревшую серой изнанкой. Вдали застрекотала первая электричка.

Я вышел вперед.

– Молодец! Горжусь тобой! Смелым скидка. Ложись! – И Голуб, загадочно улыбаясь, снял с ноги обувь. – Бью вполсилы…

– Спасибо!

34. Последнее утро

– Ты будешь ко мне приходить, как раньше?

– Не знаю…

– Почему?

– Не знаю…

Я проснулся от недоумения и сразу ощутил нестерпимую мятную вонь, словно меня уменьшили, как Карика и Валю, а потом поместили в коробку с остатками зубного порошка. Перевернувшись на спину, я сразу почувствовал ягодицами последствия «горяченьких», полученных под утро. Но это еще полбеды, мне показалось, что мои лоб и щеки покрылись едкими струпьями, которые стягивали кожу так, что даже поморщиться больно. Не может быть! Как же так?

В палате было совсем светло. Косой солнечный луч, прорвавшись сквозь листву, бил точно в лицо Незнакомки, смотревшей на меня из облупившейся рамы с усмешкой: «Эх ты, соня, проворонил-таки!»

Чтобы окончательно убедиться в непоправимом, я скосил глаза вправо, на Лемешева. Так и есть! Он еще безмятежно дрых, острый профиль, утопающий в подушке, был строг и неподвижен, только ноздри брезгливо трепетали, страдая от ядовитой свежести. Всю его физиономию до ушей покрывали разводы зубной пасты, белые, розовые и салатовые, – точно неумелый кондитер пытался украсить торт кремовыми вензелями. Две завитушки над верхней губой изображали усы. Значит, нас разукрасили недавно, когда уже рассвело. В потемках усы не нарисуешь, а луч фонарика может разбудить.

Я осторожно потрогал свое лицо, и пальцы сразу вляпались в пахучее месиво, оно местами подсохло и неприятно стягивало кожу. Это возмездие! В прошлую смену наша троица продержалась, тихо подбадривая друг друга, всю ночь и на рассвете, когда сон особенно глубок и сладок, перемазала пастой всю палату за исключением, разумеется, Шохина и Жаринова. Вот смеху-то было после подъема! Кстати, по лагерным обычаям, обижаться, а тем более мстить за прощальную мазню нельзя. Сам виноват – проспал. Посмейся над собой и другими, а потом иди в умывалку.

Я сел в кровати и осмотрелся. Напротив меня хлопал глазами Засухин, его удивленная круглая рожица напоминала палитру, на которой смешивали белила и розовую краску. Увидев мою разукрашенную физиономию, он нервно хихикнул, но замолчал, увидев мой кулак.

– Кто? – тихо спросил я.

Он в недоумении выпятил нижнюю губу и пожал плечами: измазали всех до единого. Как это могло случиться? Ведь Голуб с вечера собрал в коробку всю пасту. Кто же это сделал? Сначала я заподозрил Аркашку – дождался и отомстил, а тюбик как-то заначил. Его опухшее от побоев спящее лице было чистым, не тронутым мазней, но тут он со стоном повернулся носом к стене, и на его затылке стало заметно большое белое пятно.