Совдетство 2. Пионерская ночь

То березка, то рябина,
Куст ракиты над рекой.
Край родной, навек любимый,
Где найдешь еще такой?

Эмма Львовна, положила на плечо Голубу руку с оттопыренным мизинцем, и они завертелись, сделав несколько показательных витков вокруг костра, причем так разогнались, что едва успевали перебирать ногами, а из-под подошв летели сухие листья и сосновые шишки. В конце концов Эмаль потеряла тапок, усвиставший во мрак, и похромала к своему пеньку, тяжело дыша:

– Ой, не могу! Загонял!

Коля усадил напарницу с поклоном, и она легонько щелкнула его по лбу:

– Вот всегда ты торопишься!

– Не всегда! – возразил он и услал подхалима Засухина искать пропавшую обувь.

Эмма Львовна старше Голуба, но ведет себя с ним в точности как Ленка Бокова, влюбленная в моего друга Лемешева. Почему-то женщины уверены, что им идет капризное лицо. Но у невозмутимой Ирмы такого выражения я никогда не видел.

Мы допели:

Детство наше золотое
Все прекрасней с каждым днем.
Под счастливою звездою
Мы живем в краю родном.

Тая из Китая сомкнула баян, застегнула кожаную петельку и, положив голову на глянцевую поверхность инструмента, уставилась на костер: в ее грустных восточных глазах плясали веселые огоньки. Все знали, что баянистка сохнет по физруку Аристову, уволенному после первой смены. Он к ней тайком приезжает по воскресеньям, и она исчезает из лагеря на несколько часов. Кто-то видел их в шалаше за дачным поселком. Они целовались. Если по телевизору идет фильм и там начинают лобызаться так, словно хотят высосать друг у друга изо рта ириску, я всегда отворачиваюсь.

– Ну что, закончили? – спрашиваю я родителей.

Их-то как раз хлебом не корми, дай поглядеть по телику всякие там телячьи нежности. Они и фильмы-то смотрят ради таких вот поцелуйчиков.

– Нет, еще обнимаются…

– Ну все, что ли?

– Нет еще, отстань!

– А теперь?

– Потерпи!

– Ну?

– Закончили.

Я оборачиваюсь на экран, и в самом деле, нацеловавшись, влюбленные уже бегают друг за другом по лесу, петляя между березок, а потом их выносит обычно на высокий берег, где они любуются рассветом, рассказывая друг другу, какая прекрасная жизнь ждет впереди их будущую семью в частности и всю страну в целом…

Голуб предпринял еще одну попытку поднять пионеров на массовый перепляс, долго уговаривал Нину Гусеву из второго отряда подать пример, но она отказалась, хотя занимается в школе танцев во Дворце пионеров на Ленинских горах и сегодня, когда торжественно закрывали смену, получила грамоту за исполнение чардаша на конкурсе художественной самодеятельности.

– Почему?

– Устала…

– Что-о? Ты же почти месяц отдыхала! Не дети, а саботажники какие-то! – рассердился Коля. – Таисия Павловна, ну сыграйте нам хоть что-нибудь! Или вы тоже устали? Может, у кого-то совесть проснется?

Это вряд ли. Недавно по телевизору показывали многосерийный фильм про немецкого полковника Питерсхагена, который сдал советским войскам без боя город Грайсвальд, но даже у него совесть окончательно пробудилась только в тюрьме, куда его после войны упекли американцы.

– А давайте лучше слушать тишину! – кукольным голосом предложила вожатая четвертого отряда Вилена, рыжая бледнокожая студентка, похожая на проснувшуюся Ассоль. – Т-с-с!

– Отличная идея! – Голуб подошел и, к неудовольствию Эммы, поцеловал Лене руку. – Слышали? Рты закрыли!

Все замолкли. Последним прекратил слюнявые шепоты Пунин, за которым с внимательной злостью продолжал следить Жаринов. Сначала на поляне стало оглушительно тихо. Но только сначала. Оказалось, тишина складывается из потрескивания углей, шума шатающихся крон, стрекота цикад, гудков дальней электрички, гула самолета, поднявшегося из Домодедова, уханья ночной птицы в чаще…

– Смотри, снова глаза? – толкнул меня в бок Лемешев.

– Может, волк?

– Сам ты волк! Придумал подвиг?

– Нет еще…

– Шляпа, напрягись!

– Думаешь, легко?

– Т-с-с! Слушаем тишину! – погрозил нам пальцем Голуб.

3. Повелитель ужасов

Теперь уже и не вспомнить, как я стал отрядным рассказчиком. Кажется, все началось с «гроба на колесиках» и «черной руки». В младших отрядах перед сном мы пугали друг друга разными страшными историями, и мне это почему-то удавалось лучше других. Как сейчас помню: в темную, полусонную палату льется тревожный свет луны, ночная ветка отцветшей сирени, похожая на черную мохнатую лапу, скребется в окно, вскрипывают, рассыхаясь, половицы, и кажется, будто кто-то невидимый бродит по ним – туда-сюда, высматривая непослушных детей. Нам боязно, но, по некоему внутреннему непонятному велению, должно быть еще страшнее… Хочется ужаса, как сладости!

– Шаляпин, давай! – просят из мрака.

Шаляпин – мое прозвище. Откуда оно взялось – отдельный разговор.

– Плакать не будете? – для порядка спрашиваю я.

– Ну вот еще…