Совдетство. Книга о светлом прошлом

Но счастье длилось недолго. У Шуры на очередном медосмотре нашли какое-то затемнение в легких и отправили в «лесную школу». Накануне ее отъезда я даже всплакнул перед сном под одеялом. Мы переписывались, я подробно сообщал ей классные новости: контрольную по русскому все написали на двойки и тройки, кроме Дины Гопоненко, Калгашников упал с забора во время перемены и разбил голову, Галушкина накрасила губы и была изгнана Мариной Владимировной из класса с криком «Ты еще ресницы себе приклей, фея из бара!»… Еще я посылал Шуре переводные картинки с разными пернатыми, вкладывал их в конверты, а в письме просил Шуру угадать, что это за птичка. Пару раз она ответила неправильно, а потом сообщила: птицы в «лесной школе» ей уже без того осточертели и присылать переводные картинки больше не надо. Позже я узнал, что она переписывается не только с девочками, но еще, оказывается, и с Вовкой Соловьевым, редким выпендрежником, у него даже пионерский галстук не такой, как у всех, а из индийского шелка, с вышитыми инициалами «ВС», чтобы во время физкультуры никто не подменил. Мне снова не удалось сдержать слезы – от огорчения и обиды, хотя, казалось бы, мало ли кто с кем переписывается! Месяц я не отвечал на Шурины послания, мучился, выдерживал характер, страдал перед сном. Именно тогда я придумал Казаковой обидное прозвище «Коза» и даже пару раз употребил в разговоре с одноклассниками, показывая всем, что совершенно равнодушен к Шуре, уехавшей в «лесную школу».

– Что с тобой? – насторожилась Лида, обратив внимание на мой грустный вид. – Опять зуб?

– Угу… – ответил я, хотя зуб всего-навсего ныл.

– Пошли!

– Куда?

– К врачу.

– Потом.

– Потом будет флюс.

Вид страшной бормашины, похожей на огромного комара-долгоножку, залетавшего летом к нам в спальный корпус, затмил Шурино вероломство. Особенный ужас у меня вызвала лохматая веревка, приводящая в движение сверло. Посредине, видимо, в месте разрыва, она была завязана бантиком, как шнурки ботинка.

– Рот пошире! – приказал врач Зильберфельд (Лида очень хотела, чтобы я попал именно к нему). – Ого, это уже не дупло, а целая пещера!

– Может, все-таки с заморозкой? – засомневалась моя сердобольная мать.

– Будущий защитник Отечества должен терпеть! – строго ответил врач. – Сейчас будет чуть-чуть больно!

Знаем мы это обманное докторское «чуть-чуть»! Он нажал педаль, раздался стрекот мотора, узел на веревке заметался вверх-вниз со страшной скоростью – и жуткая, нечеловеческая боль пронзила все тело – от макушки до пяток, словно в мою голову с размаху вбили гвоздь, прошедший насквозь.

– Герой! В разведку пойдешь! – похвалил Зильберфельд. – Еще чуть-чуть – и будем пломбировать… Ирочка, готовьте амальгаму!

И бесконечная пытка продолжилась…

– Ну вот, как новенький! – улыбнулся врач. – Два часа не есть. Могу выдать справку, что ты – настоящий мужчина!

В результате всех этих мучений я тяжело обиделся на Казакову, ведь если бы не ее шуры-муры с Соловьевым, я бы ни за что не пожаловался на зуб и не попал бы в волосатые руки мучителя Зильберфельда. Месяц я не писал ей ни строчки. Наконец от нее пришел конверт с открыткой. Она поздравляла меня с Днем Победы, а в конце высказывала предположения, что птичка на последней переводной картинке – сойка. Я в ответном письме радостно подтвердил, хотя на самом деле это был зимородок…

Выйдя из своего укрытия, я поднялся на скрипучее рассохшееся крыльцо и заглянул в дырочки зеленого ящика с пожелтевшими наклейками «Работница» и «Пионерская правда». Если семья в отъезде, внутри скапливается много газет и писем, потом иной раз палочкой приходится выковыривать, настолько они там спрессовываются. В ящике было пусто, а значит… Ничего это не значит. Они могли попросить соседей вынимать корреспонденцию или написали заявление, чтобы почтальон во время отпуска оставлял газеты до востребования в отделении.

Со скрипом открылась дверь, чуть не ударив меня в лоб. Я отскочил, едва не рухнув со ступенек. На крыльцо вышла пожилая соседка Казаковых.

– Здравствуйте, – нашелся я. – А вы не знаете, Шура дома?

– Дьявол их разберет, шалопутных! Не знаю… Не видала… – буркнула она и шаркая двинулась в глубь двора.

Там у высокой кирпичной стены на веревках, натянутых между березками, сушилось, подрагивая на ветру, постельное белье. Старуха подозрительно посмотрела на небо и, щелкая прищепками, стала торопливо снимать простыни и наволочки.

Похоже, я встречусь с Сашей только первого сентября. И сердце заскулило, как брошенный щенок. А вдруг они тоже уехали на юг и тоже в Новый Афон? Бывают же совпадения… И вот я, нырнув, пронзаю пикой огромного лобана, выхожу из воды с бьющейся на острие рыбиной, весь пляж сбегается на мою добычу, и Шура вместе с другими подходит из любопытства, узнает меня, смотрит удивленными зелеными глазами и говорит:

– Я и не знала, что ты подводный охотник… Это акула?

– Нет, кефаль. Но акулы тут тоже есть – катраны называются…