Совдетство. Узник пятого волнореза

Некоторое время за столом царило молчание, все налегли на угощения, нахваливая хозяек и стараясь угадать, что стряпала казачка, а что Машико. Между ними уже много лет шло негласное соперничество: кто лучше готовит. И только Пахан смотрел на блюда с неприязнью: коньяк он занюхал долькой лимона, зато остальные жевали с громким, нескрываемым аппетитом. А ведь сколько я получил подзатыльников за то, что чавкал во время еды – не счесть! Мишаня, тот просто набросился на питание, словно приехал из голодного края, и его неуемный рот напоминал жерло мясорубки, в которую набили столько говядины, что уже и не провернуть.

– Растет! – Машико нежно погладила сына по голове.

– Сейчас лопнет – и больше не вырастет! – усмехнулась Лиска: у нее появилась новая манера держать вилку, оттопырив наманикюренный мизинец.

– Крупный мальчик, – кивнула тетя Валя. – В отца…

– Помянем Мишана! – предложил Диккенс.

– Помянем! – подхватили гости.

Когда у нас в школе Ритка Галушкина приперлась в класс с розовыми ногтями, Марина Владимировна, по прозвищу Истеричка, поставила ее у доски и так долго чихвостила, что на восстание Разина времени не осталось, и про поход за зипунами задали прочитать в учебнике, а историчка вызвала еще родителей Галушкиной и устроила им «небо в алмазах».

Кушанья с тарелок исчезали с такой же скоростью, как в кинокомедиях, когда хотят высмеять обжор: ра-аз – и вместо метрового осетра на блюде остался один хребет с удивленными рыбьими глазами, ра-аз – и от жареного поросенка – только завитушка хвостика… Курицу из сациви я попробовать не успел, но мне посоветовали обмакнуть в подливу хлеб, оказалось, тоже очень вкусно, хотя и не так питательно. Жевать прекращали, только когда говорили очередной тост:

– Чтобы у нас все было и нам за это ничего не было! – провозгласил завмаг.

То тут, то там из-под стола высовывалась просительная морда Рекса, и его, несмотря на ругань Нинон, угощали, особенно Сандро, сам почти не евший, разве что немного серого хлеба. Черный в здешних местах почему-то не пекут, и тетя Валя всегда привозит из Москвы несколько буханок «орловского» и «бородинского», обсыпанного круглыми пахучими семенами.

– Пацан, перчика не хочешь? – улыбнувшись, предложил мне Пахан, намекая на давнее происшествие.

– Не-ет! – замотал я головой.

– Ну и зря, Юрастый! – Ларик демонстративно схрумкал полстручка, а Лиска доела, облизнувшись, как после шоколадного батончика.

«Безумцы!» – подумал я.

«Имирули» оказалось кислым, как лимон, и мой друг хотел втихаря долить мне в стакан пива под видом ситро, но я отказался и разбавил вино сладким «Дюшесом». Голова затуманилась, а в животе потеплело, захотелось потянуть за длинные волосы Карину или дернуть за маленькое ухо Лиску, обе они стали настоящими воображалами, чего в прошлом году еще не было в помине.

Вдруг я вспомнил девушку-пажа и подумал, что, не колеблясь, отдал бы серию треугольных марок «Птицы Бурунди» за то, чтобы снова хоть на минутку увидеть ее. Впрочем, поглядеть на Зою не так уж и сложно. Если пойти вдоль моря в сторону центра, то минут через пятнадцать доберешься до лежбища санатория «Апсны». Закрытый пляж начинается сразу за длинным пирсом-причалом, к которому пристают прогулочные теплоходики и ракеты. Там тоже есть волнорезы, но они гораздо ниже и короче тех, что напротив вокзала. К тому же пляж огорожен рабицей, посторонних туда не пускают, на входе стоит дежурный и проверяет санаторные книжки. Но железная сетка уходит в море всего метров на двадцать, не дотягивая даже до оранжевых буйков, и можно, раздевшись у пирса, заплыть подальше, выйдя из воды уже в охраняемой зоне. Если на человеке, кроме плавок, ничего нет, понять, дикарь он или путевочник, невозможно. Проникнув таким образом на пляж санатория, я смогу увидеть Зою. Смогу… А зачем? Общение с гордой первокурсницей бесперспективно, как крестьянские восстания против царизма до возникновения пролетариата. Незачем. Но очень хочется!

– А кто за углями смотрит? – в разгар застолья грозно спросил Суликашвили-старший.

Диккенс, пьяненький и благостный, как раз исподтишка подкладывал Нинон «баялду». Я давно заметил, что он трепетно относится к своей… А кто она ему? В этих родственных связях даже взрослые путаются, иной раз споря до хрипоты: кто деверь, кто шурин, кто зять, кто золовка… Кончается тем, что идут за разъяснением к неграмотной бабушке Мане:

– Марья Гурьевна, рассуди! Кем будет Аграфена Санятке?

– Невесткой.

– А он ей?

– Зятем…

– Погоди, теща, а я тогда кто тебе? – изумлен Башашкин.

– И ты зять! Зашел к невестке зять, чтобы куницу взять…

Диккенс, услышав суровый вопрос Пахана, вскочил как ужаленный, метнулся к остывшему мангалу и начал, виновато причитая, размахивать фанеркой, чтобы разбудить уснувшие угли. Наконец он крикнул из темноты:

– Мясо ставить?

– Да ставь уж, черт косорукий! – нарочито грубо ответила казачка, искоса глянув на мужа.

– Ларка, проследи! – приказал отец и под нос себе добавил: – Не умеют эти армяне шашлык делать!