Совершенные лжесвидетельства

Мотыльков смеялся. Профессорская внучка невинна, у нее — другой ассоциативный ряд, заметил он тем, кто на него смотрит. Правда, до сих пор бабушка была парикмахером, но никогда не поздно завернуть на путь научных открытий или на ниву просвещения…

— Он способен гоготать, он сберег примитивные физиологические реакции! — кричала коллега Наталья и, протискиваясь к стеллажу с папками, злоумышляла: цепляла створку окна и растворяла еще шире, чтобы документы у глухого к переменам Мотылькова менялись местами, и прониклись друг другом и улетели в теплые земли.

Я и сам готов смешать с горой бумаги моего стола, говорил Мотыльков себе и тем, кто на него смотрит, но к чему поощрять в человеке — злоумышленника, персонифицировать бедолагой — дурные наклонности… И Мотыльков собирал почти развеянное и сожалел, что корова и специфическое коровье пользуется неуважением. Уж это ты, дуся Туся, зря… Впрочем, сегодняшние улыбки жизни полагались — возвратившемуся блудному лебедю. Мотыльков ждал колоколы, саксы и банджо от крупнейшей блондинки. Или иных великолепных. И грянул звон.

— Папуся, — говорила в телефон коллега Александра. — В холодильнике жареная картошка, согрей ее. Холодильник найдешь по надписи «Саратов». Маргарин внутри. Там же картонная треуголка, выпей ее и стань Наполеоном. Доктор, я и все святые умоляем тебя — оставь кресло свое, в котором сидишь! Тебе нужно двигаться. Когда Катюся вернется из школы, пусть мне звонит. Запиши, я подожду. Папуся, Катюся знает мой номер!

На последнем фортиссимо трубка ушла в вольный полет и уже слушала зовы других приютов, магистралей и побережий — и готова в любой миг транслировать Мотылькову счастье.

— Ничего не ведает! Где папуся, где Катюся, где Мисюсь… — говорила коллега Александра. — Ну хоть здесь-то всё понимают, что делают? Так закройте окно!

— Мотыльков, — взывала коллега Наталья. — Между прочим, мы ждем, когда ты родишь тематический план.

— Сначала я Должен провести эксперимент на дрозофилах, — сказал Мотыльков.

— Хотя какой план, ты не в силе даже закрыть окно.

И опять были звоны, сирены, трели, били в гонг и в рельс, били склянки и надрывались клаксоны, ручьи несли рулады, а мехи и собаки — подвыванье… Свистели стрелы, шипели брандспойты, скрипели тросы и якорные цепи, хрустел гравий, раздувались и хлопали материи — и несли существование многих незримых, но оттого не тушующихся. Мотыльков трепетал, и душа его страстно отвечала на поступающие гармонии — всеми колокольцами, бубенцами, рюмочками и золотыми скорлупами… Но все было — мимо, мимо, над самой макушкой, вдоль ключицы — то ли под мочкой уха, то ли под мышкой… Неожиданно любимица черной трубы Александра проглянула из своих забот и крикнула:

— Вадька! Женский голос молит о тебе!

Вот, наконец, и она, сказал Мотыльков себе и всем, кто на него смотрит. Он попробовал безразличие: раз, два… и утомленного кумира: два, три… И откашлялся и перехватил телефон.

— Сегодня же занесите больничный в профком, — металлическим голосом произнесла трубка. — Надеюсь, у вас есть больничный? Давай живенько, с каждым чухаться — останется без присмотра главное: коллектив. Если подтянешься к запертой двери, в ней есть дупло.

— Да, да, амикошонство украшает профсоюз. Смешивает с народом, — заметил Мотыльков. — И песней льется с массами…

— Ни за что не согреет картошку, — говорила коллега Александра. — Не найдет холодильник, а в нем не найдет кефир. Отопьет хлорки из городского водопровода и завязнет в кресле до Катюси. Которая никогда не бежит спасти своего предка ни от голода, ни от гиподинамии.

Необходимо ожидание жизни, деликатное отстояние, чтобы видеть, как густо идет, как полновесна, сказал Мотыльков себе и тем, кто на него смотрит. Предварительное жонглирование основными категориями, идеями, тематическим планом и иными естественными несунами болезни… Жонглер, кто следит, как порхают чайники или вазы — в агрегатном состоянии греческие осколки, как летают в креслах папуси и вопят: поднимите мне веки и дайте узреть холод картошки, маргарина и кефира… кто наслаждается последним кругом над своей головой — птиц больших вороньих и твердо знает: завтра меня уже здесь не будет, а если вы о том не догадываетесь, ибо считаете ворон… тем слаще спектакль и тем дальше и успешней мой путь! Кто слышит — там, куда не закралось ничье ухо, невидимый оркестр, поддержанный морем солнечный джаз… Верхом на дельфине или на сквозняке, решал Мотыльков, но — прочь из предместья дураков! В столицы, на конкурс — на самый длинный поцелуй с настоящей жизнью… Туда, где ждут меня — настоящий Я и золотая блондинка, если не настоящая — так великолепнейшая… завтра, нет — уже сегодня! В белом фраке.

Но в дверь смотрела опрокинутая в камень пирамида. Командор с не дающей отзвука головой на бесповоротной шее или с грудью, раздутой для орденов, а ниже все застывшие складки и фалды вдруг спешно срывались в одну точку. Незрячее каменное око встало как будто прямо на Мотылькове.