Одно из положений сартровского экзистенциализма гласит: «L’homme est un être chez qui l’essence est précédée par l’existence».{199}
Здесь, как в средневековой философии, противопоставляются друг другу existentia{200} и essentia.{201} Отсюда следует, что мышление понимается как дополнение, которое обусловливает переход возможности в действительность. Положение Сартра не ново, и если бы оно означало то же, что выражено в схоластической формуле operari sequitur esse,{202} с ним можно было бы согласиться. Однако у Сартра это положение выступает лишь в качестве искусственного приема, который не ведет никуда дальше. Потому что как ни меняй местами essentia и existentia, ставя одно впереди другого, это ничего не даст. Каждая existentia предполагает, что есть соответствующая essentia, так как все сущее предполагает определенное качество. А каждая essentia не может обойтись без existentia, так как именно в качестве проявляется сущее. Это справедливо для всякой «raison d’ordre philosophique et logique»,{203} о которой говорит Сартр в своем сочинении «L’existentialisme est un humanisme».{204} Так что же я должен представлять себе под existentia, которая первична по отношению к essentia? Быть может, ens rationis{205} в чистом виде или, лучше сказать, ens metaphysicum?»{206} Это разделение essentia и existentia, которое мы встречаем у Сартра, представляет собой искусственный прием, при помощи которого он переходит к свободе воли и свободе выбора. Говоря о поступке, Сартр делает акцент на акте выбора, то есть свободе выбора придается в его философии повышенное значение, как это происходит во всех случаях перехода от континуальности к дискретности. Сартр утверждает, что человек сам выбирает себя и, выбирая себя, одновременно выбирает всех остальных людей. Из этого следует, что индивидуальный выбор предваряет собой все остальные, так как субъективный акт выбора является основой всякой свободы — как моей собственной, так и свободы других людей. Но когда вот так говорится, что человек сам себя выбирает, это на поверку оказывается тавтологией. Этот выбор еще ничего не говорит о сущности свободы. Что чему предшествует: человек своей самости, своемуПо сути дела, экзистенциализм — это не что иное, как одряхлевшее и обветшавшее картезианство. Но в декартовском cogito звучит доверие к мысли, нетронутая сомнениями уверенность в ее возможностях, от которых в экзистенциализме не осталось и следа. Картезианство сартровского образца окрашено сенсуализмом. Его преследуют чувства тревоги, отчаяния и отвращения (angoisse, désespoir, nausée). Возможно, отвращение — самое показательное из них. Оно связано с обонянием, и там, где вызываемые им неприятные ощущения достигают наибольшей силы, они указывают на присутствие мощных очагов гниения. Там, куда слетаются «мухи», поблизости должен быть разлагающийся труп. Отвращение к человеку, отвращение от человека переполняют экзистенциализм и, переливаясь через край, готовы затопить все вокруг. Экзистенциализм всегда неразрывно связан со страхом и, в конечном счете, завершается отчаянием. Как страх и отчаяние, так и отвращение представляют собой нечто экзистенциальное. В то же время оно служит симптомом, оно позволяет мне, обнаружив в человеке этот симптом, сделать четкие заключения относительно этого человека. Отсутствие отвращения, свобода от этого чувства — признак душевного благополучия, в то время как его присутствие — признак неблагополучия, начавшегося распада. Тот, кому отвратителен человек, не может быть ни христианином и гуманистом, ни язычником, он перешел черту, за которой происходят скверные, омерзительные вещи, внутренние отправления организма, которые вместо того, чтобы совершаться там, где им положено, вырываются наружу и, проступая из-под кожи, оказываются на поверхности. Это бескожее мышление, и описываемый им человек тоже бескожее существо.