Совесть

«В сущности это хорошо, что я здесь, в Москве. Я сам не знал, чего хотел, и наверное принёс бы бедной девочке много горя. Должно быть — есть таки сила, которая устраивает так, что результатом большого несчастья одного бывает счастье другого. Наверное и Нелли рада моему отъезду… Полюбить меня она не могла, а так показалось ей… Если бы я женился на ней, я бы с ума сошёл сначала от её корректности, а потом от её сентиментальности; через двадцать лет она наверное обратилась бы в копию своей мамаши»… — и ему припомнилась фигура старой англичанки, выходящей из воды. Мысли эти тревожили его всё реже и реже, а к весне Михайлов не мог уже себе ясно представить личика Нелли. Чтобы сохранить о ней воспоминание, он заказал роскошный переплёт для романа «Николай Никльби» и на углу книги велел вытеснить золотом «Нелли», но самой книги так и не прочёл.

Полугодие пробежало необыкновенно быстро. Первые три экзамена сошли отлично. Хотелось выдержать так же и остальные. Михайлов приучился спать не больше пяти часов в сутки и выкуривал за ночь целую сотню папирос. Получив диплом, он не обрадовался. Хотелось только отдохнуть от страшной усталости. Ему казалось, что всё это время он бежал вперёд без оглядки и теперь вдруг остановился. Нервы совсем расстроились. Безо всякой причины его начинало вдруг тошнить и вместе с этим хотелось плакать.

Всё лицо его стало угрюмым и неприветливым, и встречные люди сторонились от него как от пьяного. Выехать домой он сейчас же не мог, потому что не прислали ещё денег.

Михайлов ясно представлял себе всю свою усадьбу, какою она должна быть теперь. Дом с набитой над парадным крыльцом вывеской «Земская аптека», по двору ходят незнакомые и не считающие его за хозяина больные мужики и бабы. Покривилась купальня над застывшим прудом. В саду дорожки поросли травой, там гуляет и насвистывает печальные мотивы доктор, после разговоров с которым на душе делается ещё безнадёжнее.

Всё это расстроит ещё сильнее.

Прежде, чем ехать в деревню, он решил путешествовать. Когда почтальон принёс повестку с переводом на пятьсот рублей, Михайлов составил себе такой маршрут: Харьков, Ростов, Владикавказ, затем по Военно-Грузинской дороге до Тифлиса, оттуда в Батум и морем до Севастополя, чтобы не быть в Одессе и не расстраивать себя воспоминаниями, от которых на душе делалось стыдно и досадно.

На всё путешествие с остановками ушло три недели. За это время он точно переродился, — прекрасно спал, с аппетитом ел, знакомился с пассажирами и ухаживал за хорошенькими попутчицами. И воспоминания его не мучили. В Батуме на пароходе перед третьим гудком он ходил взад и вперёд по палубе и думал:

«Несомненно, в здоровом теле здоровая душа, а здоровье приходит от возможно близкого общения с природой. Доктор был прав, говоря, что всё моё чувство к Нелли было вполне нормальным, и в сущности я ничего худого не сделал. Не виноват я и перед матерью. Расстроились нервы, вот и лезла всякая чепуха в голову».

Глядя с моря на кавказские горы, он мысленно прощался с ними. Возле Сочи берег был особенно красив. Солнце вдруг ушло за далеко протянувшуюся фиолетовую тучу. Лучи золотили её края и задумчивые, неподвижные снежные вершины далёких гор. Туча отражалась в воде, и всё море под нею стало тоже фиолетовым, а на горизонте блестела будто стальная, ярко вычищенная, тоненькая полоска.

За Новороссийском берега стали пологими и пустынными. В Феодосию пришли ночью, когда взошла луна. Михайлов не пошёл в город, а лежал в каюте на койке.

Глядя в иллюминатор, он любовался блёстками лунного света на море и думал, что эту искрящуюся бесконечную полосу назвали «дорогой к счастью», вероятно, потому, что у неё нет конца.

После второго гудка лакей внёс в его каюту два чемодана с никелированными застёжками, и затем вошёл старый господин в элегантном дорожном костюме, с холщовой каской на голове, которую в некоторых провинциальных городах почему-то называют «здравствуйте-прощайте». Сапоги пассажира легко поскрипывали по коврику каюты. Этот скрип и вся фигура нового пассажира показались Михайлову знакомыми, и его сердце учащённо заработало. Какое-то чутьё, ещё ранее и вернее, чем глаза, подсказало, что этот старик — Вилкинс. Англичанин разложил на своей койке зонтик, две палки, сумку с биноклем и обернулся. Увидев Михайлова, он очень вежливо ответил на его поклон, подал ему руку и гортанным голосом пропел:

— А, а, а…

Заговорили по-французски. Волнение Михайлова мало-помалу улеглось, его точно придавил спокойный тон Вилкинса. Вспомнили историю с часами. Вилкинс назвал даже день, в который это случилось. «Ну, и память же у него», — подумал Михайлов и спросил:

— Где же теперь вся ваша симпатичная семья?

— О, они далеко.

Англичанин, не спеша, вынул сигару, обрезал её, попросил позволения закурить и, усевшись на своей койке, медленно начал рассказывать.