Совесть

— Вот что, дядя, мне сейчас не до сибирских рек! — заговорил неестественно спокойно Атакузы. — Своего отношения к домле Вахиду я не изменю. Он, по крайней мере, знает цену дружбе! А вот вы, — Атакузы рывком поднялся и тут же увидел тетушку Гульсару. Старушка стояла в дверях летней кухни, бледнее белого платка на ее голове. Она, должно быть, слышала их перепалку — ужас застыл в глазах, голова мелко тряслась. — Если вы, — Атакузы угрожающе выпучил глаза, — вместо того, чтобы помочь, будете совать палки в колеса… тогда лучше забудем, что вы мой дядя, а я ваш племянник!

Нормурад Шамурадов с силой ударил кулаком по столу:

— Кто сует палки в колеса твоему сыну, глупец?

— Я понял все, благодарю вас! — не слушая, грохотал Атакузы. — Раз дело дошло до такого… Пропадай наше родство! Не будем друг друга знать: ни в жизни, ни в смерти, ни в радости, ни в беде.

Атакузы с треском порвал подкладку, попал наконец в рукава, натянул пиджак и зашагал к воротам. У ворот его догнало отчаянное:

— Кузыджан! Родной мой, погоди!..

Атакузы не остановился, даже не обернулся, с силой пнув сапогом калитку, пулей вылетел на улицу.

Калитка, грохнув, захлопнулась, Нормурад-ата с опаской оглянулся. Гульсара-ая как села на ступеньки при последних словах племянника, так и осталась сидеть. Насурьмленные глаза смотрели жалобно, была в них тихая скорбь — как в глазах безнадежно больных людей.

Домла Шамурадов, не выдержав, отвел глаза, медленно поднялся со стула. Остановил его дрожащий голос:

— О, домладжан! Зачем вы так? Хоть один человек справлялся о нашем житье-бытье… И того оттолкнули. Остались теперь одинокие в этом проклятом доме…

Нормурад-ата стоял, воинственно набычив упрямый лоб, боясь встретить тоскливо-скорбный взгляд жены.

И всегда она была такой. Добрая, отзывчивая, всей душой тянулась к его родичам, к близким. О муже своем заботилась, как о ребенке, любила и почитала. Но никогда не могла понять ни труда его, ни замыслов. Семья и родные — вот что главное для нее в жизни. Но что тут скажешь? Если раньше не успел ее переделать…

— Перестань, старуха! — сказал с болью. — Не суйся, ради аллаха, туда, где ничего не смыслишь!

— Я и правда не смыслю. А вы, вы во всем смыслите, и что же вы натворили. Соблюдаете свой принсип… — старушка словно проглотила с трудом что-то горькое. — Держите этот свой принсип и растеряли всех родных…

— Да прекратишь ты или нет! Хватит! — От удара кулаком по столу чуть не подскочил самовар. Старуха уколола в самое больное место. — Я уже говорил тебе — оставь мои принципы в покое! Ты же не понимаешь, они — он и его сын — пошли не по той дороге, вот что мучит меня, не дает спать, а ты… — домла сипло задышал.

Гульсара-ая не проронила ни звука. Она комочком, возьми в пригоршню — вся уместится, сжалась на ступеньках, уткнув подбородок в колени.

Нормурад Шамурадов, тяжело топая, словно желая пробить землю, пошел к дому. Поднялся на айван, открыл уже дверь, и в этот момент сзади послышался тот же раздирающий душу голос:

— Все люди поступают неправильно, только вы один правильный! Если так, кто же придет в наш смертный день, кто похоронит нас?

Старик резко обернулся:

— Не волнуйся! Помрешь ты раньше — сам позабочусь, похороню. А когда я… Если уж без этих племянничков мое тело некому будет предать земле, пусть останется непогребенным.

Домла с шумом захлопнул дверь и без сил прислонился к стене. Он уже корил себя. Как у него вырвались эти жестокие слова? Старушка и без того вечно носит при себе свою боль. А сегодня переполнилась душа, вот и выплеснула каплю. Если бы Джаббар был жив. Каждый раз, когда кто-нибудь несправедливо обходился с Гульсарой, обижал, это «если бы», он знал точно, горело в ней новой болью. Да и с ним бывает то же самое.

Нормурад прошел в библиотеку, подкрался к окну.

Гульсара-ая все еще сидела на ступеньке, белоснежный кисейный платок сбился набок, открылись редкие пепельно-седые волосы. Судорожно вздрагивали худые, острые плечи.

И вдруг словно холодом повеяло. А что, если он не прав? Что, если и впрямь отстал от жизни, не понимает того, что понимают они — его племянник и этот ученый ловкач? Но нет… Он тут же отбросил эту мысль. Беспринципность и нечестность всегда и во все времена были и остаются беспринципностью и нечестностью. И все же, все же… Не слишком ли долго носит он обиду?

Глава вторая

1

Ничто так не облегчает душу, как окончание большой работы. Труд готов. Передан на суд знатоков. И пусть судьба его еще не определена, но — с плеч долой груз, давивший долгие годы! Именно это чувство легкости и радости владело в последние недели Хайдаром.