Совесть

Да, нехорошо получилось. Нехорошо. Хотя, если подумать, он не сказал ничего такого, что шло бы вразрез с его совестью. И все же… Вышло так, будто он, родной дядя Атакузы, подставил ногу его сыну. Должно быть, все так и подумали. Его не пригласили на банкет — бог с ним, с этим банкетом! Но вот что: никто даже не попрощался с ним, только та красивая девушка с большими печальными глазами жалостливо, будто сочувствуя, посмотрела на него. Последними садились в машину Атакузы с Джамалом Бурибаевым. Бурибаев кивнул в сторону одиноко стоящего домлы, что-то сказал. Атакузы лишь брезгливо шевельнул усами, и Бурибаев нехорошо, криво усмехнулся.

Домла вспомнил эту кривую ухмылку, и Бурибаев — цветущий, дородный, словно откормленный гусь, — снова возник перед глазами. Тут же закололо сердце. Старик сразу узнал эту вечную непроходящую боль. Вместе с болью, как всегда, пришло тоже вечное, незатухающее: «Если бы Джаббар был жив!»

Да, кто знает, был бы Джаббар жив, может, и не случились бы все эти неприятности. Был бы он жив… Он мог, должен был остаться в живых. Ведь Джаббар одним из первых узбеков получил Звезду Героя, приехал в отпуск! Встречать Джаббара на вокзал пришли, помнится, не только простые люди, прибыло самое высокое начальство. Выстроились в линейку девушки-студентки с букетами цветов, пионеры…

Как он был красив — Джаббар! С новыми погонами офицера на плечах, с Золотой Звездой Героя на груди, густые волосы растрепались на ветру. А улыбка его! Смущенная улыбка на смуглом, обветренном дочерна лице. Вышел из вагона — и на перроне вдруг грянул оркестр, крики «ура!» сотрясли небо.

Сколько было людей! Нормураду и Гульсаре лишь через полчаса удалось обнять его.

Столица гордилась своим сыном-героем, не хотела его отпускать, требовала новых торжеств. Но Джаббар отложил до времени все встречи. На следующий же день помчался в кишлак на свидание с любимой. С Фазилатхон. А через два дня в Ташкент пришла страшная весть. Нормурад ушам не верил: будто Джаббар стрелял в человека по фамилии Бурибаев. Этот человек, как выяснилось потом, силой, обманом овладел девушкой Джаббара. Хорошо еще, пуля не попала — Бурибаев успел выпрыгнуть в окно. А Джаббар? О, Джаббар… Он больше не приехал в Ташкент. Прямо из кишлака отправился на фронт. Отец с матерью не успели даже вдоволь наглядеться на сына.

Джаббар, чистый юноша, не вкусив радостей жизни, пал вскоре смертью храбрых на поле брани. А этот Бурибаев прошел потом, говорят, всю войну и вот возвратился целым и невредимым, с полной грудью орденов и медалей.

Нет, Нормурад никому не желает зла. Кто знает, может, этот тип устыдился, может, потому и подался на фронт. А там, может, и правда показал себя с достойной стороны. Чего только не бывает? И все же… Ходил слух, будто какая-то бумага пришла в прокуратуру, и Бурибаеву посоветовали скорее бежать в военкомат… А потом? Ирония судьбы! Иначе не скажешь. Три года назад домла снова столкнулся с этим человеком. Бурибаев уже сидел в кресле замминистра водного хозяйства. Нормурад Шамурадов чуть лоб не расшиб, пробивая стену его бюрократизма. Чуть было не пришлось уйти из института. Да, к счастью, вскоре за какие-то грехи Бурибаева понизили в должности, перевели на другую работу…

— Что же вы, отец? Рабочий городок!..

— Спасибо, доченька, я сейчас, сейчас…

Ворота были приоткрыты. На улице, у края арыка, на самодельной скамеечке сидела Гульсара-ая, рыхлила землю под базиликом. Нет, только казалось, что рыхлила. Топорик-теша[49] повис в ее руке, старушка глубоко ушла в свои думы.

Услышав шаги, подняла маленькое сморщенное лицо. Домла не узнал лица жены — горькая тоска была в нем и беззвучный упрек. Сердце его сжалось от дурного предчувствия.

— Что «с тобой, Гульсара? — нагнулся к жене.

— Со мной?.. Приходил Атакузы… заехал за портфелем, — сказала она, и вдруг из глаз часто закапали слезы. — Вы, значит, все же сделали по-своему…

— Как это так я сделал? — домла выпрямился. Нежность и боль, вдруг нахлынувшие на него, заступил гнев.

— Еще спрашиваете как… Что вы наделали! — Гульсара терла глаза платком. — С единственным племянником разлучили…

— Хватит! Кто хочет судиться, в родичи не годится! Слышала такое? Твой джиен не желает видеть, где правда, где лесть. Не нужен мне такой джиен!

— Хорошо, поступайте как знаете! Я только хотела…

— Хватит, говорю тебе! — Нормурад Шамурадов поднял вверх огромный, как булава, темный кулак. — Оставишь ты меня в покое или нет? И без твоих упреков тошно, поняла — тош-но! — крикнул он и неожиданно замер на месте с поднятым над головой могучим кулаком.

Старушка выпустила из рук тешу, попыталась что-то сказать, но лишь беззвучно облизнула губы и тихо соскользнула с низенького стульчика на кусты базилика…

Домла застыл на месте, как большой грубо обкатанный камень. Потом, леденея всем телом, опустился на корточки перед женой.