Совесть. Гоголь

Николай Васильевич брезгливо отбрасывал их, точно сплёвывал нечто мерзкое с языка, но именно этим внезапным противодействием слов его воображение распалялось всё жарче, во всём теле нарастала блаженная лёгкость, по которой узнавалось всегда вдохновенье, он чувствовал, что готов сию минуту творить, и уже послышалось новое окончание незадавшейся фразы о Челли, и уже взволнованно выдохнул он:

   — С таким именем...

И запнулся, осёкшись, и тотчас умолк, и припомнил, разглядев наконец, что перед ним не лежит ни листа, что давно уже убрано всё с глаз долой, чтобы, может быть, никогда, никогда не прикоснуться к бумаге пером.

Он с силой ударил по твёрдому дереву. Он стремительно поворотился на стоптанных каблуках, точно спешил укрыться от страшного наваждения. Он сделал несколько порывистых неровных шагов, едва не натолкнувшись на стол, который по какой-то неведомой надобности встал у него на пути, как баран. Он сел, как упал, обречённо откинувшись на спинку дивана.

В его сознании встало решительно всё, и холодная ярость смешалась с неодолимым бессилием, пожелтели глаза, и он грозным шёпотом осыпал себя укоризнами:

   — Для чего тебе это, зачем? Ты всё увиливаешь, тянешь, прячешься в глупых безделках! Чтобы слукавить ещё раз, чтобы суметь как-нибудь отложить ещё раз? Чтобы вновь побежать в истерике к графу[8], держа в дрожащей руке не нужный никому манускрипт? Вовсе ни к чему тебе этот плюгавый, послушный, славный пьяница Челли, а ты со старанием выискиваешь стройных сравнений для его нелепой округлости, которой и не было никогда, а была в самом деле прямая противоположность тому, эта бьющая в глаза худоба, як у той хворостыны, що торчит из плетня у пьющего насмерть хозяина или от жадности окончательно поглупевшей старухи, до ста лет не выпускающей хозяйства из ослабевших, трясущихся рук, совсем захиревшего на глазах нерешительных внуков. Ты человечишко жалкий, презренный! Прав, сто раз прав был Матвей[9], когда сулил тебе уголья ада, хоть и сулил не за то, а всё-таки прав!

В ту же минуту фантазия услужливо представила пекло, и в ужасе он зажмурил глаза, однако в сверкающей тьме уже синим тянущимся пламенем пылали чёрные обгорелые печи, на раскалённо млевшей, мерцавшей, потрескивавшей сковороде извивалось, корчилось, чадно дымило тощее нечто с длинным носом на почернелом лице, и мохнатые мелкие бесы, мерзко дразня его длинными шильными языками, рвали за белые губы шипящими огненными щипцами.

Николай Васильевич задрожал и поспешно распахнул заслезившиеся глаза.

Вся эта гадость в тот же миг провалилась, исчезла, оставив после себя одну только нервную дрожь, однако он не поверил, обвёл комнату мятущимся взглядом, проверяя наверняка, было ли перед ним наваждение или его уже в самом деле поместили на пробу в аду.

Нет, слава Богу, он был ещё дома: должно быть, это судорогой предчувствия озарилась и сжалась душа.

Он вскочил. Он стремительно сунулся в угол. Он осенил опавшую грудь неровным поспешным крестом. Он тонко, жалобно попросил:

   — Господи, помилуй меня.

Лик, помещённый в красном углу, остался спокоен, задумчив и благостен, как во все времена.

Его широко распахнувшиеся глаза, расплываясь в покаянных слезах, глухо молили и ждали какого-то вещего знака, однако Христос в этот миг не поглядел на него, лишь сам спокойный, задумчивый, благостный лик с обычной неотразимостью подействовал на него, и возвратилось благоразумие, и ужас схлынул пенной волной, медленно угасая и тлея.

Он ещё жалобней попросил:

   — Господи! Дай мне спокойствие, дай мне ровное расположение духа, какое бывает в раю, где, как народ говорит, ни холодно, да и ни жарко, а самая середина как есть!

К такому спокойствию духа он стремился всегда, к этой высшей минуте душевного состояния, к которой стремится решительно всё на земле.

А где ж его взять? У кого ещё попросить?

Он снова дышал, снова жил, он мог сидеть или свободно перемещаться в пространстве.

Однако то, что он решился бесповоротно свершить, то, что неминуемо ожидало его, что предстояло ему не сегодня, так завтра, не представилось ни разумней, ни легче, чем представлялось все эти дни.

Николай Васильевич сгорбился, сделал два-три нерешительных шага, пошатнулся и придержался за стул.

Перед глазами всё помутилось, поплыло.

Он постоял, коротко, часто дыша, пока наконец сквозь эту мерзейшую муть не прорвалась, не протащилась здравая мысль, что с его слишком пылким, подвижным воображением всякие игры опасны, что воображение, оставаясь так долго без дела, рождает нелепые образы и что по этой причине за ним надобно строжайше следить, занять его чем-нибудь, приструнить хоть какой-нибудь праздной работой.

Беда была в том, что не мог он теперь заниматься ничем посторонним. Лишь одно кипело, нарывало в душе, лишь одним были заняты все его мысли.