Совесть. Гоголь

Он замялся, хотел повернуться, чтобы, не вымолвив ни слова, двинуться вспять, однако испугался новых толков, смятений пуще всего и чужим голосом выдавил из себя:

   — Отец мой, вчера я сказал вам не всё.

С чуть приметной иронией отец настоятель прервал его речь:

   — Увидеть вас нынче я не надеялся, однако ж во всякое время готов оказать вам услугу. Слушаю вас.

Он заторопился, всем телом подавшись вперёд:

   — Да, разумеется, абсолютно понятно, мне необходимо следовать в родные места, а после в Одессу, потому что хилое тело моё не выдержит испытаний зимнего холода и я умру прежде времени, не исполнив предназначенья, это я правду сказал, однако долг завершить без промедления чудесный мой труд призывает меня в Москву. Труду моему, как ведомо вам, отдал я многие годы и слишком боюсь помереть, не окончив его. По этой причине вновь испрашиваю совета у вас: поведайте мне, каким при таких обстоятельствах образом должен я поступить?

Снисходительно улыбаясь, отец настоятель принялся уговаривать его повышенным голосом человека, которому в земной жизни открыто решительно всё:

   — Не такого рода ваш труд, чтобы его возможно было исполнить в одном каком-нибудь месте. Не всё ли равно в таком случае, в какую сторону направитесь вы?

Он видел с отчаяньем, что и здесь нисколько не понимают его, и это непониманье, когда, может быть, решалась судьба, с такой силой будоражило и без того раздражённые нервы, что он готов был кричать в голос, но, затрачивая, казалось, наипоследние силы, сдержал свои страсти пред служителем Бога и почти вкрадчиво изъяснил:

   — Точно, вы правы, мне трудиться возможно везде, однако же предчувствую я, что в этот приезд не напишу в Одессе ни строчки. Я знаю, моему предчувствию разумного истолкования нет, но что-то внутри меня говорит, что в эти месяцы смогу успешно трудиться только в Москве.

Оглядев его с сожалением, отец настоятель ответствовал твёрдо:

   — Что ж, воротитесь в Москву, да благословит путь ваш Господь.

Он был рад чрезвычайно такому совету, отстоял обедню почти в весёлом расположении духа, моля Господа дать ему многие силы на подвиг труда, и пошёл проститься с Порфирием, может быть, навсегда.

Обнажив голову, вновь читал он надгробную надпись: «...погребено тело... сном смертным...»

В кладбищенской тишине, среди пониклых берёз вдруг смрадным тленом пахнули обыкновенные эти слова, так что вновь задрожали наболевшие нервы, и ледяная Москва представилась склепом, в котором он, лишённый света и воздуха, замурует себя, если воротится в Москву зимовать. А что «Мёртвые души» тогда?

Он никуда не поехал: «Мёртвые души» вновь не пустили его.

Наутро, вовсе не глядя в немые глаза настоятеля, он попросил другого совета, отчего у того нахмурились кустистые брови:

   — Сын мой, душа ваша, как вижу, пребывает в тенётах диавола. Отриньте его. Образ Божий снимите и сделайте то, что заслышите в душе своей по велению Господа.

Он придвинул скамейку к киоту и взял икону попроще.

Икона сказала ему, что он должен отправляться в Москву, где станет писать беспрерывно, ибо не терпит ни малейшей отсрочки его несчастная и великая поэма.

С благоговением поставив икону на прежнее место, он отправился к настоятелю и сказал:

   — Еду в Москву. Благословите меня.

Получил благословенье и вновь никуда не поехал.

Тогда отец настоятель, недружелюбно съёжив глаза, возвысил раскатисто голос:

   — Не кощунствуйте, сын мой, оставьте себя при внушении, от Господа посланном вам, и не докучайте более мне!

Он понял, что никак ему не расстаться с «Мёртвыми душами», погрузился в коляску, купленную по просьбе сестры, завернулся плотно в шинель да поворотил на Москву, держа на коленях портфель.

Он разместился в своём кабинете, приготовил тетради, чернила, перо, пересмотрел беловую рукопись первой главы, наполовину превращённую в черновик, и вновь ужаснулся: всё казалось неопределённым и вялым, а в душе для новых трудов всё было слепо и глухо.

В особенности же на первых порах иное занимало его: среди приятелей и знакомых показаться было слишком неловко, он страшился догадок, пересудов и толков, на которые горазда Москва.

Натурально, он мог бы наглухо запереться и не принимать никого, да знал хорошо, что для догадок, пересудов и толков дал бы этим событием слишком большую подмогу: глухое отшельничество послужило бы праздным умам такой пищей, что не поздоровилось бы ему от клевет и легенд, которые и без того со всех сторон облепили его, точно театральную тумбу афиши.