Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения

Бросается в глаза склонность советского человека, даже образованного, приписывать своим снам пророческий характер – вспомним, что и крестьянин Аржиловский, и фольклорист Мелетинский думали о том, что сон мог предвещать новый арест. Заметим, что сны действительно сбывались (Аржиловский вновь оказался в тюрьме), но не потому, что сны имеют-таки пророческую силу.

При советской власти видеть сон нередко было социальным актом с особыми экзистенциальными, практическими и политическими последствиями – и не только потому, что органы госбезопасности присматривались к снам.

Так, едва ли будет преувеличением сказать, что для жителей тоталитарных режимов сны несут дополнительный груз знаменательности. (Это свойственно, как по аналогичным, так и по другим причинам, и жителям примитивных обществ.) Думаю, что для советского человека склонность осмыслять сны объясняется не только повышенной степенью тревоги и неуверенности в будущем, отсутствием надежной информации и подозрительностью, но и склонностью к повышенной семиотизации – к приписыванию смысла и значения тому, в чем человек другой культуры и другого общества не усмотрел бы ничего знаменательного. Семиотизация всей жизни страны390 есть фактор исторического сознания. А историзм гегельянско-марксистского толка включает тотальное телеологическое осмысление и мира, и своей роли в мире.

В любом сообществе пересказывание своих снов другому играет роль в создании общности и интимности. Когда советские люди обнаруживали при этом, что видели схожие сны, это убеждало их в общественно-исторической и мифологической значимости своего интимного опыта.

С конца 1980‐х годов, когда в российской печати появился поток дневников и мемуаров, сны советской эпохи в массовом порядке становились достоянием общественности. Для сообщества, разорванного революцией, террором, войной и крушением советской власти, обмен снами стал одним из культурных механизмов, соединяющих людей, которые жили, страдали и погибали в одиночестве и молчании. Обнародование снов связывало людей разных социальных групп и поколений, причастных и непричастных власти, живых и мертвых. В советском контексте сны служили и связью между людьми, и связующей тканью между прошлым, настоящим и будущим в их историческом качестве.

***

В первые годы двадцать первого века в российской печати начали появляться критические высказывания о всепроникающем историческом сознании советского человека – о пользе и вреде истории для жизни.

Один из таких комментариев относится к снам. В 2001 году Александр Пятигорский (1929–2009), востоковед, семиотик и философ, живший с середины 1970‐х годов в Лондоне, опубликовал книгу «Рассказы и сны», составленную из рассказанных снов, подлинных (он настаивает, что это записи реальных снов), но таких, которые «могли бы присниться другому». Главная тема снов (заявленная уже в первом предложении первого рассказа) – страх «быть оставленным на произвол судьбы»: «Оставленность стала кошмаром родившихся между 1910‐м и 1930‐м и была страшнее допросов и лагерей»391. В рецензии на эту книгу Илья Калинин (критик, историк культуры и журналист, родившийся в 1975 году) истолковал эти ночные кошмары как страх остаться вне истории. Для Калинина рассказы-сны Пятигорского – это и симптом травмы, и средство к исцелению. Критику ясен анамнез страшных снов своего старшего современника: это «кошмар, субстантивировавшийся в сознании тех, для кого допросы, лагеря и война прошли под знаком уверенности в том, что они были активными участниками или жертвами общего и объективного исторического процесса». Прибегая к популярной идиоматике травмы, Калинин описывает «историческое сознание», стоящее за такими переживаниями, как посттравматическое состояние: «Само мышление об истории как о „месте“, в котором мы все (в)месте находимся, и есть тот посттравматический фантазм, который преследует автора, переходя из сна в сон, из рассказа в рассказ, из романа в жизнь, из жизни в философию и обратно». Калинин диагностирует и новую травму – травму конца советской истории, а именно потерю чувства исторической значимости своего жизненного опыта. Еще более болезненной, чем «актуальность этого предельно травматичного исторического опыта», оказалась «утрата его актуальности, перемещение его из исторической в биографическую сферу». Примечательно, что для молодого критика «Рассказы и сны» Пятигорского, обнажающие эту ситуацию, «служат скорее пробуждению от кошмара Истории»392.

В 2001 году советские люди – и те, кто родился между 1910‐м и 1930‐м годами (от их лица писал Пятигорский), и те, кто родился после Сталина, – испытывали в страшных снах, да и наяву, страх потерять историческое сознание, которое определило их самоощущение. Возникает вопрос: сейчас, в XXI веке, когда они переделывают себя, проснутся ли российские интеллигенты от того, что Илья Калинин назвал «кошмаром Истории»?393

2009

ПОСТСКРИПТУМ: ГЛЯДЯ ИЗ 2020 ГОДА