СОВЕТСКАЯ ФАНТАСТИКА 80-х годов (антология)

Назавтра, скованный от злости, он сидел в вагоне метро, отыскивая глазами женщин постарше, поседее, и сидел.

Танечке Березенько ни с того ни с сего влепил, что надо соотносить траты со средствами.

В скороходовском дворе оглянулся, подобрал камешек и с силой запустил в голубя — не попал.

Сергееву велел пошевеливаться с долгом: он на дочери миллионера не женат.

Тимофеевой-Томпсон прописал ходить в обуви без каблуков: и по возрасту приличней, и для ног полезней. «А также для чужих рук», — негромко добавил.

Какие услуги!..

Пружина с треском разворачивалась в другую сторону, и щепки летели. В воздухе лаборатории пышным цветом распустились нервозные колючки.

Зелинской и Лосевой было велено пройти заочный курс техникума легкой и обувной промышленности, а также бросить шляться по театрам и записаться в клуб «Тем, кому за 30» с целью замужества.

Агаряну было хлопнуто заявление о десятке прибавки. Агарян вырвал два волоска из усиков, подписал и двинул в бухгалтерию.

Павел Арсентьевич ждал конца этих пятнадцати суток, как зимовщик — уже показавшегося на горизонте корабля со сменой. Корабль подвалил, и в пену прибоя посыпались с автоматами над головой десантники в чужой форме.

Тысяча девятьсот пятьдесят.

Любимым местом в доме постепенно стала у Павла Арсентьевича ванная. Там он мог быть один, долго и вроде по делу. Он пристрастился проводить в водных процедурах часа по два ежедневно; дети умывались перед сном на кухне.

Павел Арсентьевич сидел под душем, хлещущим по разгоряченной лысинке на темени, время от времени высовываясь к прислоненной у мыльницы сигарете. «Гад,— шептал он, затягиваясь,— паразит, врешь, что хочу, то и делаю».

Чего он хотел, он уже решительно не знал, а делал следующее..

Потребовал двухдневную путевку в Профилакторий; и получил, и не поехал, но Сорокин тоже не поехал.

Совершил прогул: вызвал врача, настучал градусник, подарил коробку конфет и получил больничный по гриппу на пять дней. Позвонил в лабораторию (телефон стоял давно — триста рэ) и злобно потребовал навестить его: «Как я — так всех!..» Вечером примчалась делегация в составе Зелинской и Лосевой с хризантемами и Супруна с мускатом, которую Павел Арсентьевич и велел Верочке не впускать, передав, что он заснул впервые за двое суток.

Вышел в день совещания по итогам первого квартала, потребовал слова и вознес ханжеским голосом льстивую и неумеренную хвалу администрации, сорвал неожиданно аплодисменты, спохватился и без перехода, перестроившись, подверг администрацию черной клеветнической критике, а деятельность родной лаборатории перемешал с грязью, предложив чистку, ревизию и пересмотр планов работы и штатного расписания, и под грохот овации был с легким сердечным приступом сведен с трибуны и доставлен домой на такси.

Кошелек платил. Павел Арсентьевич утерял всякую ориентацию, словно слепой в невесомости. Он обратился к своей душе, узрел в ней скверну и грянул во все тяжкие. Прекратил здороваться с соседями по площадке. В комиссионке предложил продавцу открытым текстом взятку за японские электронные часы «Сейко»: часы материализовались мгновенно.

На грани невменяемости Павел Арсентьевич украл в универсаме пачку масла и банку сардин атлантических, нагло заставил кассиршу дважды пересчитать и вслух произнес слово «жулье». Он норовил пить и ругаться. Кошелек платил.

В два часа ночи Павел Арсентьевич обнаружил себя в незнакомой комнате лежащим в незнакомой постели рядом с незнакомой женщиной. Восстановив наутро в памяти предшествующие события, он убедился, что изменил Верочке сознательно. Домой назло не звонил и явился лишь вечером после работы, с растрескивающейся головой. Был принят с пониманием и уважением— усталый добытчик, глава семьи. Кошелек заплатил.

Ушибившись о бесплодные крайности, Павел Арсентьевич решил пытать счастья в золотой середине. И бросил делать вообще что бы то ни было.

Он бросил ходить на работу. И вообще никуда не выходил. Поставил в ванную переносной цветной телевизор, бар и пепельницу, и сидел целыми днями среда благоухающих сугробов немецкого шампуня, пил черный португальский портвейн по шесть пятьдесят бутылка, курил крепчайшие кубинские «Партагас» и прибавлял теплую воду.

Верочка плакала...

Кошелек платил.

Холодным апрельским утром Павел Арсентьевич умыл лицо, побрился, выпил крепкого чаю, надел старую синюю, нейлоновую куртку, сел в троллейбус, доехал до Дворцового моста и с его середины кинул кошелек в воду. Успокоил душу парочкой пива в буфете Военно-морского музея, позвонил на работу тяжело болел, завтра выйдет, дома произвел уборку, приготовил обед, забрал обрадованную Светку из садика и поведал пришедшей Верочке финал всех событий.

— Ну и слава богу, — сказала Верочка, с лица которой словно сняли светомаскировку. — Так лучше.

Вечером они ходили в кино, и на обратном пути погуляли по свежему воздуху.

И назавтра день тоже был очень хороший.

А дома Павел Арсентьевич увидел кошелек. Он лежал на их постели, отсыревший, и на покрывале вокруг темнело влажное пятно. И на тумбочке — кучка мокрых денег.