Советская литература: мифы и соблазны

Благодаря своей зоркости, своей удивительной способности беспристрастно воспринимать мир, он первым увидел, что восторжествовала несвобода. Потому что свобода – это примета сложной системы, разветвленной, гибкой, имеющей множество внутренних укрытий и лабиринтов, множество непредсказуемых вариантов развития. На доске стояла сложная комбинация, но ее смахнули с доски, и в результате мы оказались в мире, в котором нет больше кислорода, в котором царит постоянный холод, в котором, как Пелевин подчеркивает, вместо стен, ограждающих Миранду от ее прежнего чудовищного мира, выстроился забор из коммерческих ларьков. Вместо «совков», говорит Пелевин, пришли «пупки», гораздо более простые существа, и на фоне «пупка» Васисуалий Лоханкин выглядит существом, которое живет если не в истине, то, по крайней мере, в духе.

Пелевин был рассчитан на сложную систему, как и все поколение, которому в 1985 году было двадцать с небольшим. Этим людям присущ был навык двойной, тройной, а то и более морали. Штирлиц, говорил Пелевин, не случайно стал героем этого времени: белая водолазка под черным мундиром, любовь к родине под маской гестаповца, говорит одно, думает другое, а делает третье – это и есть образцовый советский человек.

Да, его сложность попахивает предательством, предательством себя на каждом шагу. Но ведь сложных людей всегда упрекают в предательстве. На самом деле это диверсифицированная личность: личность, которая умеет многое, многое знает, многое скрывает, это личность многослойная. Это люди, готовые к существованию в разных средах, люди очень высокой адаптивности; как пишет Пелевин в «Желтой стреле» (1993), эти люди умели в каждом замкнутом коллективе подражать поведению худшего из его членов, и это был залог выживания.

Эти люди серьезно, не шутя интересовались эзотерикой. И Пелевин тоже из этой среды. Его интерес к Кастанеде не был интересом наркомана – в этом смысле интерес Пелевина к расширению сознания сильно преувеличен. Пелевин демонстрирует как раз последовательную трезвость, повышенную трезвость этого сознания. Но то, что его всегда интересовали эзотерические практики, такое своеобразное, новое, квазирелигиозное и при этом во многом материалистическое мировоззрение, – это не случайно. В эссе «Икстлан – Петушки» Пелевин проводит довольно очевидную параллель, доказывая, что у русских есть свой пейот – водка, и именно наркотические трипы Кастанеды в известном смысле копируют алкоголический трип Венички, который с помощью водки путешествует не в Петушки, а по тонким мирам.

Вот это удивительное умение находить тонкие миры в подмосковной электричке и сделало из Пелевина великого автора. Весь ранний Пелевин – это умение прозревать вторую реальность. Прозревать сквозь пустырь, забор, гаражи, сквозь пейзаж спального района, потому что ткань жизни уже слегка завернулась. Это такой советский символизм, который был очень распространен в поэзии 1970-х, что лишний раз доказывает, что 1970-е годы были нашим Серебряным веком. Я помню, как тогда читался Блок, – 1970-е вернули блоковскую способность сквозь закат на Пряжке увидеть берег великого океана, куда приплыли таинственные корабли. Знаменитое блоковское «Ты помнишь? В нашей бухте сонной…» написано о военных кораблях, о начале войны. Но для нас эти корабли – вестники из прекрасного мира:

Случайно на ноже карманном
Найди пылинку дальних стран —
И мир опять предстанет странным,
Закутанным в цветной туман!

Весь мир раннего Пелевина – это мир его «Онтологии детства» (1991), наверное, лучшего российского рассказа, написанного за последние двадцать лет (если не считать «Гигиены» Людмилы Петрушевской). Это рассказ о ребенке, который растет в тюрьме, и мы понимаем это примерно на третьей странице. Изгибы шероховатого бетона в складках между кирпичами этой тюрьмы, разговоры взрослых, которые мрачны по утрам и радостно расслаблены по вечерам, передвижение теней под солнцем и умение по теням определять время суток – гениально точные наблюдения ребенка. Рассказы Пелевина 1990-х, например «Ухряб» (1991) или «Водонапорная башня» (1996), рассказы о советском ограниченном аде, полны той высокой, почти невыносимой грусти, которая бывает, может быть, только осенью, когда с балкона новостройки рядом с кольцевой смотришь на пустырь и зеленое небо над ним.