Советская литература: мифы и соблазны

Синяя крона, малиновый ствол,
звяканье шишек зеленых.
Где-то по комнатам ветер прошел:
там поздравляли влюбленных.
Где-то он старые струны задел —
тянется их перекличка…
Вот и январь накатил-налетел,
бешеный как электричка.

Здесь сколько-нибудь опытный читатель замечает: что-то не так, где-то он это слышал:

Все мы у жизни немного в гостях,
Жить – это только привычка.
Слышится мне на воздушных путях
Двух голосов перекличка.

Двух? А еще у высокой стены

В зарослях крепкой малины,
Темная, свежая ветвь бузины…
Это – письмо от Марины.

Это же, кажется, «Комаровские кроки», это же, кажется, Ахматова! Это «Нас четверо» (1961). «Воздушные пути» – это Пастернак, «свежая ветвь бузины… / Это – письмо от Марины» – и ясно совершенно, что это перекличка Пастернака и Цветаевой слышится Ахматовой на воздушных путях.

С какой же стати Окуджава реминисцирует в песне, написанной в первой половине 1966 года, эту старую историю? Какая «уходящая ель» и какой «уходящий олень» имеются в виду? Вот здесь мы, может быть, и вспомним, что «голосом серебряным олень / В зверинце говорит о северном сиянье», и что «олень» – это подпись Ахматовой в письмах Пунину, и что в 1966 году в марте Ахматова умерла. И что, может быть, «женщины той осторожная тень» – да не может быть, а точно – это указание на последнего поэта Серебряного века, который ушел и унес с собой всю эту мифологию. И поэтому все разговоры о том, что песня посвящена некоей абстрактной женщине, гроша ломаного не стоят. Речь идет о песне памяти Ахматовой, о чем нет ни единого слова нигде – ни у Окуджавы, ни у его многочисленных исследователей, – хотя это очевидно. Ахматовские реминисценции разбросаны по всему тексту, только Окуджава, как всегда, умело и искусно прячет следы.

Еще более искусно прячет он их в «Песенке о Моцарте» (1969), где совершенно очевидна реминисценция из псалма 137: «Дело рук Твоих не оставляй». Слова «не оставляйте стараний, маэстро» обращены не к Моцарту, а к Богу, и это позволяет с легкостью снять главное противоречие. Александр Галич недоумевал: как это можно одновременно держать руки у лба и играть на скрипке? Простите, на скрипке играет Моцарт, руку на лбу держит Бог – никакого противоречия здесь нет. Но эта достаточно очевидная мысль читателю Окуджавы не приходит в голову. Читатель Окуджавы свято верит, что не может простой советский грузин вот так взять и реминисцировать псалом.

Может. Может очень многое. И культурный слой, к которому отсылается Окуджава, на самом деле огромен. И наверное, точнее всех сказал о нем Солженицын в одной из своих заметок: «Как мало слов и как широко загребает!» Удивительное умение Окуджавы ничтожным количеством слов «загрести широко» и вызвать огромное количество ассоциаций принадлежит к числу очень немногих и драгоценных литературных умений, которые никто имитировать не может. Можно написать стихи «под Окуджаву», но абсолютно невозможно задеть такое количество старых струн. Потому что для того, чтобы их задеть, надо, во-первых, точно чувствовать свою аудиторию, понимать ее коды. А во-вторых, очень много перенести, потому что в жизни нашей мы вспоминаем стихи только в те минуты, когда они совпадают с нашим внутренним состоянием. Иначе мы поэзию не помним, она нам не нужна. Окуджава много помнил, потому что много пережил. И это, может быть, один из рецептов его лирики, в которой мы так или иначе узнаем себя.

Одна из самых точных, самых удивительных статей о творчестве Окуджавы, о которой сам Окуджава всегда отзывался с ужасом, – это статья питерского журналиста Игоря Лисочкина, с которой началась интенсивная травля Окуджавы. Статья насквозь ругательная, но если убрать негодующий тон, можно увидеть, что она написана человеком, любящим песни Окуджавы и хорошо их понимающим. Окуджаву, кстати, больше всего и возмущало то, что автор написал это по заказу газеты, хотя сам его песни любил, они были у него на пленке, он их коллекционировал, слушал и знал наизусть. Окуджаву возмутило предательство «своего»: Лисочкин тоже воевал.

Лисочкин не упрекает Окуджаву в незнании жизни, в клевете на фронт, как многие, – он упрекает его в эклектике: