Советская литература: мифы и соблазны

А как первая любовь – она сердце жжет.
А вторая любовь – она к первой льнет.
А как третья любовь – ключ дрожит в замке,
Ключ дрожит в замке, чемодан в руке.

Можно как угодно трактовать «сердце жжет» и «к первой льнет» – это общеупотребительные поэтические банальности. А вот «ключ дрожит в замке, чемодан в руке» – это хоть раз жизни испытывал каждый. Хотя и здесь я встречал полярные трактовки. Одни говорят, что он ушел из дома и пришел к последней возлюбленной с одним чемоданчиком, поэтому у него «ключ дрожит в замке, чемодан в руке». Другие – что он уходит из дома, запирая за собой дверь, уходит, разумеется, к последней возлюбленной, поэтому у него «ключ дрожит в замке, чемодан в руке».

Не важно, уходит он или приходит, – важно, что каждый из нас эту ситуацию соотносит с последней любовью, когда ты уходишь, понимая, что это, может быть, навсегда и прийти тебе, возможно, будет некуда. И всякий раз эта строчка обжигает по-новому. Вот эти ключ и чемодан после двух абсолютно размытых лирических туманностей сразу же позволяют каждому сказать: «Это обо мне». Потому что начало как бы про всех, и тут вдруг возникает эта убийственная конкретика.

Дальше еще точнее:

А как первая война – да ничья вина.
А вторая война – чья-нибудь вина.
А как третья война – лишь моя вина,
а моя вина – она всем видна.

Конечно, здесь речь идет о том, что Сергей Гандлевский назвал «самосудом неожиданной зрелости», потому что первая война – это, как правило, война наших романтических мечтаний, вторая, «чья-нибудь вина», – конкретная война, в которой мы хоть раз, да поучаствовали, даже если только в армии служили. А третья – это война с самим собой, война, которая «моя вина» и ничья более.

Ну и наконец, третья строфа, финальная, которая еще точнее и еще жестче:

А как первый обман – да на заре туман.
А второй обман – закачался пьян.
А как третий обман – он ночи черней,
он ночи черней, он войны страшней.

Вот эти три круга жизни. Когда первое предательство, или первый обман, или первую ошибку еще можно списать на розовые туманы юности. Второй – «закачался пьян» – тоже каждый трактует по-своему, но здесь явно то опьянение, то самообольщение, которое Окуджава ненавидел больше всего и с которым всегда боролся. А третья – та самая последняя правда, которая обжигает и не оставляет уже никаких сомнений, которую не переживешь, потому что прежние гипнозы и утешения не работают.

Вот как предельная размытость общего сюжета и предельная конкретика частностей позволяют любому вписать себя в предложенную Окуджавой парадигму.

Я уже не говорю о самой знаменитой его ранней «Песенке о Ваньке Морозове», которая тоже трактуется чрезвычайно полярно. Что случилось, собственно, с Ванькой Морозовым?

Ведь он ни в чем не виноват.
Она сама его морочила,
а он ни в чем не виноват.

Он в старый цирк ходил на площади

(или «Он в цирк ходил на Старой площади» – в зависимости от настроения Окуджава пел по-разному, может, вспоминая пародию Геннадия Шпаликова «За что ж вы Клима Ворошилова?..»

Он в ЦИК ходил на Старой площади;
И там во фракцию вступил.
Ему чего-нибудь попроще бы,
А он во фракцию вступил.

<…>

Она по проволоке ходила,

Махнув на партию рукой,
Но партия ее схватила
Своей мозолистой рукой).

А Ванька:

Он в старый цирк ходил на площади
и там циркачку полюбил.
Ему чего-нибудь попроще бы,
а он циркачку полюбил.
<…>

А он швырял в «Пекине» сотни,

ему-то было все равно.
А по нему Маруся сохнет,
и это ей не все равно.
<…>

Не думал, что она обманет:

ведь от любви беды не ждешь…
Ах, Ваня, Ваня, что ж ты, Ваня?
Ведь сам по проволке идешь!