Советская литература: мифы и соблазны

Критерий фольклорности довольно размыт, но Окуджава, человек интуитивно очень умный, попытался нащупать его в одном из лучших своих рассказов «Как Иван Иваныч осчастливил целую страну». Это рассказ о том, как Окуджава приехал с женой в Японию по приглашению некоего японского концерна, дал там концерт, был поражен, как все ему рады, вернулся. И в первый же день в России он видит вокруг себя родную, скрытую, сдавленную ненависть – и уже и не верит, что еще вчера ему почему-то были рады. В рассказе он обозначил себя как Иван Иваныч, который в свободное от работы время делал рамочки к картинам, но от этих рамочек картины приобретали новый смысл.

Это прекрасная метафора того, что делает Окуджава. Гениальность Окуджавы в том, что он создает рамочные конструкции. Конструкции, в которые каждый из нас может поместить свою жизнь, и она начинает выглядеть красиво и достойно. Причем многие плачут, слушая Окуджаву, – и это абсолютная загадка. Загадка, сформулированная впервые – и очень точно – Андреем Вознесенским. Он сказал своему французскому переводчику: «Появился феноменальный поэт: слова – обыкновенные, мотив – обыкновенный, исполнение – посредственное, голос вообще никакой, а все вместе – ГЕНИАЛЬНО!»

Всю жизнь Окуджава хранил одно письмо. Оно пришло вскоре после того, как в 1963 году его в очередной раз разгромили. Громил его Сергей Павлов, тогдашний первый секретарь ЦК комсомола. После публикации «Веселого барабанщика», кажется, в «Пионере» в журнал пришло письмо от девочки Наташи из пионерского лагеря. Она пишет: «Дорогой товарищ Окуджава! Я прочла Ваши стихи в таком-то номере. Я совсем не поняла, о чем они, но поняла, что Вы – мой любимый поэт». Это гениальная формула поэзии Окуджавы и вообще лучшей поэзии, поэзии Блока в том числе. Это формула всевместительной бессодержательности. Содержание стихотворений Окуджавы – это то, что мы в них помещаем. Он создает для стихов великолепные, действительно магнитные ловушки, которые притягивают смысл, и каждый из нас читает их по-своему.

Скажу больше: умение вчитать абсолютно противоположный смысл в тексты Окуджавы – это нормально. Я сталкивался с людьми, которые толковали «Мастера Гришу», написанного в конце 1960-х, совершенно не так, как кажется мне, хотя о чем, собственно, песня?

В нашем доме, в нашем доме, в нашем доме —
благодать, благодать.
Все обиды до времени прячем.
Ничего, что удачи пока не видать, —
зря не плачем.

Не плачем – потому что придет мастер Гриша и все наладит. Напрасная надежда!

В нашем доме, в нашем доме, в нашем доме —
сквозняки, сквозняки.
Да под ветром корежится крыша…
Ну-ка, вынь из карманов свои кулаки,
мастер Гриша.

Для меня это всегда была песня о люмпене, который и не собирается не то что ничего чинить, а использует эти кулаки исключительно для того, чтобы запугивать жителей дома. Вообразите же мое удивление, когда я узнал, что польские оппозиционеры Яцек Куронь и Адам Михник воспринимали «Мастера Гришу» как песню о рабочем классе, который должен наконец вынуть из карманов свои кулаки и показать свою силу. И песня эта стала одним из гимнов независимого профсоюза «Солидарность». Она так нравилась Куроню и Михнику, что они попросили Окуджаву посвятить им ее. И Окуджава в крайнем смущении посвятил, абсолютно не понимая, какое отношение герои польской оппозиции имеют к люмпену мастеру Грише.

Я уже не говорю о том, что «Песенку про черного кота» (1957–1959) все население России дружно понимало как антисталинскую песню, невзирая на все попытки Окуджавы доказать, что речь идет не о коте, речь о жильцах. «Эта песня написана против жильцов, если уж вообще она должна быть против чего-то», – пояснял он Геннадию Дагурову, молодому поэту. В конце концов, чем кот виноват? «Он и звука не проронит – / Только ест и только пьет». Правда, когда «Грязный пол когтями тронет – / Как по горлу проскребет». Но тем не менее все видели в этом готовый портрет Сталина, вчитывали туда личный опыт.

Каким образом Окуджава умудряется притягивать эти смыслы, можно говорить довольно долго. Я упомянул бы два приема, которые наиболее наглядны, наиболее отчетливы.

Первый прием, который работает хорошо и у Блока, – это сочетание предельно абстрактных, размытых, общих понятий с одним невзначай брошенным, но очень конкретным. Вот из этого поля напряжения между абстракцией и конкретикой возникает то самое чудо, то электричество, которое вдруг заставляет нас примерить это к собственной жизни. Возьмем, например, «Песенку о моей жизни» (1957–1961), самое фольклорное сочинение Окуджавы: