Советская правда

Но когда, в какие времена для истинного художника гадость заслоняла собой доброе и светлое в человеке? Даже самые злые, самые беспощадные сатирики прошлого, обличая зло и мерзость своего общества, общества, построенного на эксплуатации человека человеком, на угнетении человека человеком, делали это, видя перед собой то светлое и доброе, к чему человек должен прийти, расчистив с пути своего все мерзостное. Они не видели тех сил, которые способны произвести эту расчистку, но они знали, верили, что будет, в конце концов, именно так, иначе жизнь не имела бы смысла.

В наше время для художника открылись неслыханные возможности видения нового в человеке, его красоты. Это новое, эта красота завоеваны в тяжкой борьбе, они нуждаются в том, чтобы борьба за них не ослабевала и впредь, они требуют поддержки, требуют внимания и забот.

Каждый художник волен видеть жизнь так, как она ему видится. Но становится до чрезвычайности грустно, когда иные из нас, игнорируя весь исторический путь, который пройден нашим народом, берут какую-нибудь частность – пусть реальную, сущую, истинную, но, однако, частность – и возводят ее во всеобщность. Причем в критике сложилось почему-то так, что если во всеобщность возводится сугубо положительная частность, то автора этого деяния дружно поносят, именуя его лакировщиком. Если же содеяно обратное – в степень всеобщности возведена какая-либо частная мерзость, автора венчают лаврами смелейшего мастера.

Первое плохо. Но чем же лучше второе? И то и другое неправда, а следовательно, и не художественно. За настоящим художественным, за правдой надо идти в жизнь, к людям. Надо прийти к шахтерам Донбасса, к металлургам Урала, к машиностроителям и мастерам корабельного дела Ленинграда, в колхозы и совхозы, в научно-исследовательские институты – словом, к людям, к людям.

Иные из нас обижаются, когда нам говорят о том, что мы плохо знаем жизнь народа, что надо изучать ее, эту жизнь. Обижаются потому, что у каждого из нас есть свой жизненный опыт и мало кто из писателей принялся писать книги, едва сойдя со школьной скамьи, большинство проделало изрядный путь по жизни, прежде чем усесться за письменный стол. Первые книги их несли в себе богатства, собранные на этом пути, волновали читателей неприукрашенной правдой, глубоким знанием жизни. Но нет в мире ничего неисчерпаемого. Исчерпывается и самый богатый жизненный материал писателя. Почувствовав это, мы, вместо того чтобы идти за новым материалом, за новыми впечатлениями, пользуемся тем, что мастерства у нас прибавилось, что словом мы с годами владеть стали лучше, и начинаем творить жизнь в колбах и ретортах этого своего профессионального умения. Мы изощряемся в образах, в эпитетах, в умении «лепить» характеры, в закручивании сюжетов, а читатель к таким книгам остается равнодушным. Он хочет видеть в наших книгах себя, свою жизнь со всеми ее противоречиями, трудностями, радостями, во всей ее простоте и сложности.

Для каждого ясно, что сегодня нельзя изображать Ленинград так, будто бы в нем все еще процветают «Казино» и «Трокадеро», будто бы на Александровском рынке по-прежнему торгуют сорочками Николая II и крадеными маузерами. Ясно, потому что в бывшем «Трокадеро» разместились какие-то районные учреждения, а рынка с этими маузерами давным-давно нет, – на месте его выросло гигантское новое здание. Ленинград, оказывается, надо видеть с его новыми проспектами, с новыми районами, с его метрополитеном. И никто при этом не скажет, что это идеализация образа Ленинграда. А стоит изобразить хорошего человека, без александровских рынков в его душе и сознании, он будет назван идеальным героем, признан несуществующим в жизни и предан критической анафеме.

Что же делать тем из нас, кто встречает таких людей в жизни, кто любит их, кто хочет, чтобы они были героями наших книг? Думаю, что не падать духом и писать о них, о наших новых людях, о замечательных героях нашего времени, которые сегодня стоят возле домен и мартеновских печей, ведут паровозы и строят комбайны, сеют хлеб на целинах Казахстана и Алтая, добывают уголь и руду на Урале и в Кузбассе… Каждый из нас пусть будет с теми, кому отдал он свое сердце.

1955

Читатель ждет

Хмурым октябрьским днем ехал я по одной из бесчисленных шоссейных дорог Донбасса. Попутный грузовик был старый и тряский, шел медленно, кланяясь каждой выбоине в асфальте. То и дело подбрасываемые сиденьем, мы с шофером вели долгую, многочасовую беседу.

Обо всем переговорили. И том, как до войны работал он на шахте, а на войне вот приобрел профессию шофера; и о том, как вышла замуж его сестра, да вышла неудачно и вернулась теперь к отцу, к матери с двумя ребятишками; и о том, как взялся было он разводить кроликов, но ничего у него не получилось – в один день все пооколевали по неизвестным причинам; еще говорили мы, конечно, о международном положении, свободно переносясь из страны в страну, с континента на континент.

Коснулось дело и литературы.