Советские каторжанки

Кудрявцев знает, о ком идет речь, и может мне помочь. Сообщи ему, что я осуждена 14 апреля 1945 г. в контрразведке IV Украинского фронта и жду от него весточки. Больше ничего не пиши. Я ведь не знаю, кто меня помнит, а кто забыл. Может быть, просто во имя старой дружбы помогут, хоть я и не особенно в это верю. Но надо использовать все возможности. В газету писать по твоему совету не стала — не дается мне, не могу, отупела, трудно стало писать деловые бумаги. Напишу позже.

Целую, мамочка, тебя крепко. Мне тоже снятся хорошие сны, не знаю, сбудутся ли. Береги себя, родная, не надо так за меня волноваться. Я молодая — выживу и приеду. Жди. Нина».

Среди воспоминаний о прошлом в памяти самым сильным и ярким событием осталась любовь к человеку, которого встретила в разведшколе и который проявил ко мне самые добрые чувства. Я не могла знать, что для Виктора Федоровича Кудрявцева (псевдоним по школе — Сергей Александрович Гончаров) встреча со мною была лишь эпизодом на том трудном и очень опасном пути, которым он тогда шел, борясь за право на жизнь. На следствии я рассказала о себе всю правду, а о нем отчаянно врала, называя совсем другого человека в качестве своего близкого друга. Я берегла его, берегла память о нем. И, может быть, как-то иначе, выгоднее для себя сумела бы дать показания, если бы все мое существо не было пронизано болью от разлуки, от сознания необратимости происшедшего, которое отсекло малейшую надежду на встречу с ним. От душевной боли все остальное казалось мелочью, было все равно, что обо мне думают и что напишут следователи. Я его тогда уберегла. Его имя не появилось в судебных документах, связанных с моим делом.

И сквозь лагерные трудности я бережно несла память о встрече с Кудрявцевым, свою любовь к нему. Хотелось и здесь суметь остаться человеком, вопреки всем трудностям и лишениям, чтобы при встрече с ним не стыдиться своих поступков, чтобы ему не в чем было меня упрекнуть.

Конечно, он не станет ждать, это было ясно. Ну а вдруг? Если он выживет, а я дождусь встречи с ним — вдруг снова найду в нем старшего, умного, сильного друга? Ведь бывает в жизни и такое?..

«31 декабря 1948 года.

С Новым годом и Рождеством Христовым, моя милая, дорогая мамочка и тетя Лена! Желаю одного — нашей встречи в 1949 году, и желаю, чтобы наши мечты об этой встрече все-таки сбылись.

Пишу это письмо в последний день старого года, и хочется мне поговорить с вами хоть на этом листке серой бумаги.

Сегодня было очень холодно, от работы устала и очень намерзлась, но почему-то не спится. Может быть, в это время вы там, далеко, вспоминаете про меня, и от этого меня тянет написать несколько строчек.

У нас в бараке на столе стоит маленькая елочка, украсить ее почти нечем, девчата наделали бумажных цветов из крашеной бумаги, и мы их повесили на нашу елку. А к Рождеству собираем из нашего скудного пайка по крошке чего повкуснее и отметим этот праздник как сможем. Сейчас в ночной смене под свист пурги во время обогрева в балке девчата колядуют. Поют украинские колядки и вспоминают о том далеком-далеком времени и робко мечтают о будущем.

У меня все без перемен, по-прежнему работаю, мерзну, устаю, но чувствую себя бодрой и не болею.

Я пою с девчатами колядки и украинские песни, а во время работы напеваю и наши песни. Я их много выучила здесь. Книг у нас нет, газет тоже, так мы ловим, где придется, новые песенки, переписываем их и выучиваем.

Сегодня на дворе морозная пурга, и я, может быть, ухитрюсь остаться дома. Если не удастся остаться — буду в промерзшем карьере ждать полуночного гудка (мы работаем теперь в ночную смену). У нас Новый год наступит на четыре часа раньше, чем у вас, но по-настоящему праздновать и отмечать будем с 13 на 14 января. Сидим и молим Бога, чтобы на праздник разыгралась пурга пострашнее — тогда на работу не поведут. У нас так говорят: «Дай, Боже, благодать, чтобы света не видать».

Дни у нас теперь короткие. Развидняются на три-четыре часа хмурые сумерки, незаметно, что работаем ночью — теряется ощущение дня и ночи.

Милая мама, сейчас так часто вижу во сне наш домик, и все снится мне, что я еду домой, узнаю знакомые места и считаю остановки. А вчера видела во сне тебя и Валю и даже покойного отца. А Валю вижу по-прежнему маленьким, беловолосым мальчиком, каким запомнила в его 15 лет, а мне тогда было 22 года. Как быстро промчались годы! Мне через три месяца стукнет 29 лет, а я как-то и жизни не видела. Неужели еще не скоро наступит конец всей этой гадости?

Мамочка, родная, не сердись, что я пишу тебе такими унылыми эти письма — что-то уж очень тяжело стало сегодня на душе. Знаю, что ты будешь читать и плакать — прости, мне самой очень больно от мысли, что доставляю тебе столько огорчений. Мама, милая, не плачь, не надо, видно, все это так суждено, ничего не поделаешь. Или это мне наказание, или великая наука жизни, ведь жизнь я тогда совсем не знала и не узнала бы, если бы всего этого не пережила.