Советские каторжанки

«21.09. Ну вот, свершилось! Наконец-то дошла до меня очередь, и по амнистии я выйду на волю. Почему-то не ощущаю радости. Пытаюсь проанализировать — и у меня такое чувство, какое бывает, когда тебе отдают долгожданный и необходимый долг, ждать который уже перестала. Так ведь на самом деле и есть. Теперь наступает то, за что мы, большинство, сидим, так как, не желая мириться с тем ужасом, который создали враги народа, разные люди по-разному заявили свой протест и объявили поиски чего-то иного —лучшего, человеческого.

Вот теперь и наступает то лучшее, которого люди добивались, которому давно пора наступить, но сильные мира сего (ныне расстрелянные) казнили людей даже за мысли об этом. Поэтому у меня вместо радости только чувство удовлетворения. Я была права, и это я вижу теперь. Все закономерно, только надо было быть умнее в 25 лет. Я еще никак не могу полностью осознать того, что произошло, и в привычках своих продолжаю жить старой жизнью. Когда оглянешься — какая длинная и тяжелая дорога позади! Страшно становится, когда вдумаешься...».

Но еще полтора месяца нас держали в лагере, утверждая, что документы пересматриваются, что невозможно вот так сразу оформить бумаги на всех освобождающихся.

Я окончательно уверовала в свое освобождение, и мне никак уже не хотелось работать — месить грязь на картофельных полях под осенним дождем. И я не вышла на работу. На другой день нарядчик прибежал в барак и закричал:

— Ты что... твою мать! Бригаду подводишь?!

Я ответила ему очень спокойно, что иду на волю и больше работать не хочу. Ведь в БУР теперь за это не посадят.

— Нет, не посадят, но ты же срываешь работу! Люди без тебя не хотят идти за зону. Иди хоть уговори их!

И я пошла. Подходила к женщинам и убеждала всех по-разному. Одних соблазняла печенной в костре картошкой, других — аргументом, что работать на свежем воздухе лучше, чем в цехах, а работать все равно заставят. А я выхожу на волю и поэтому больше работать не стану. Удалось уговорить большинство. Их увели за зону.

Меня вызвал начальник и строго спросил:

— Почему не вышли на работу?

— Я отсидела десять с половиной лет. И никогда, слышите, никогда не пользовалась никакими поблажками и не искала легкой работы. Поэтому сейчас, перед выходом на волю, работать не хочу и не буду! Мой срок кончился, — спокойно сказало я. — Разрешите идти?

Начальник не нашел что возразить, но за проявленную непокорность я была жестоко наказана. По Указу об амнистии в справке должно быть сказано, что я освобождаюсь со снятием судимости. Именно этих слов в справке не было. Это принесло на воле много хлопот и неприятностей, и мне пришлось с самого начала вольной жизни яростно бороться за свои права.

Жестокими и мстительными оказались начальники из лагеря в поселке Умор Мордовской АССР. Карательная система продолжала действовать по инерции. Но пока я ничего не подозревала и жила теми впечатлениями, которые приносили последние дни пребывания в лагере.

...Нередко случается, что в последние дни перед большой переменой вдруг находится близкий друг или очень нужный духовно человек, с которым потом трудно расстаться. Так получилось и у меня. В отличие от Нины, в отношениях с которой я ощущала острую потребность любить и заботиться и разлуку с которой после двухлетней дружбы очень болезненно пережила, это была женщина совершенно иного типа.

Из дневника:

«20.10. Как всегда у меня в жизни бывает, настоящих людей, родных душой, встречаю в дороге, чтобы расстаться с ними навсегда или с ничтожной возможностью встречи.

Милая, хорошая Е. С., она не знает, как я ей благодарна за то, что она заметила мою душевную боль. Мне все кажется, что я не успею с нею наговориться до отъезда, рассказать о переживаниях своей жизни, так как рассказывает больной врачу о своих болезнях. Словно легче мне становится от того, что она меня выслушает. Ведь так долго пришлось молчать. Теперь все прошедшее мое с Ниной кажется очень далеким и ненужным. Нина казалась мне ребенком — слабым и нуждающимся в заботе. Сейчас иначе, сейчас я сама себе кажусь маленькой перед человеком безукоризненной моральной чистоты. Мне кажется, где бы я ни была, я всегда буду помнить двух таких друзей, как Е. С. и Маруся. Всегда будет желание прийти и рассказать о своих болях и радостях им обеим. Рассказать больше, чем маме, потому что мама многого не поймет, ей моя жизнь в лагерях будет непонятной. Непонятными будут мои поступки и переживания».

Елена Семеновна Лордкипанидзе-Цицишвили сидела в лагере вместе со мной. Ее совсем маленькой увезли во Францию родители — эмигранты из Грузии. Отец — профессор истории, владеющий европейскими языками. Она окончила Сорбонну, вышла замуж за инженера-механика. После сталинского призыва, когда многие эмигранты вернулись на родину, вернулись и они в Грузию. И все трое были посажены в лагеря.