Советский детектив. Том 7. Один год

В это мгновение Лапшин отвел глаза от Дроздова, и Дроздов понял, что первый тайм этого странного матча выиграл он. Лапшин отвел глаза, смутился, это значит, что никакого Корнюхи у него нет, а если Корнюхи нет, то остается только один «разгон» у Каравкина, от которого, конечно, он отопрется, потому что Каравкину нет никакого резона Дроздова опознавать. Каравкин — воротила в торговом мире, его сознание потянет других, другие тоже не лыком шиты, они все обратятся к настоящему адвокату, и так как, думал Дроздов, все обвинение построено на пустяках — дело лопнет. Но тут же он почувствовал какую-то слабость в ногах и понял, что она вызвана именем Коркина. Дело с Коркиным они делали вдвоем — он и Корнюха, а Корнюхи нет и быть не может. О Коркине и его махинациях Корнюха знал тоже от Каравкина, но никто третий ничего не знал и знать не мог. И дело с Коркиным, как и многие другие такие же дела, имеют двухлетнюю давность, откуда же…

Он думал напряженно, уже не следя за собой, и вдруг услышал тихие слова Лапшина, которые поразили его и словно перешибли ему дыхание.

— Ордера кончились? — спрашивал Лапшин. — Их у вас было немного — ордеров — не так ли? И пришлось с тихого, спокойного, безопасного метода перейти на шумный «разгон»?

— С какого такого метода? — изображая оскорбленное достоинство, осведомился Дроздов. — С какого такого нового метода? Что вы мне шьете, хотел бы я знать, гражданин начальник?

— А вы и знаете, — перегибаясь к Мирону через стол, сказал Лапшин. — Вы все знаете, но вы пока не хотите говорить. Вы в больнице лежали, а мы пока разматывали ваше дело, мы немало потрудились, и у нас есть результаты. Так как же с ордерами? — впиваясь ледяными, белыми сейчас глазами в потное лицо Дроздова, шепотом крикнул Лапшин, именно крикнул, и именно шепотом. — Кончились? И тот, кто для вас их изготовлял, — исчез. Так? Отвечайте мне быстренько, потому что другие ответят, те, которые все в подробностях знают, и вам от этого станет только хуже, значительно хуже…

— Кто же именно за меня может ответить?

— Вам неизвестно?

Ответить по поводу ордеров мог опять-таки один только Корнюха, но Мирон знал, что Корнюха ответить не мог, так как он гулял, и потому ему показалось, что и второй тайм в этом нынешнем матче он все-таки выиграл. Лапшину было что-то известно вообще, а не в частности, и он, несомненно, пытался получить показания у Мирона, потому что, не имея Корнюхи, больше ни на кого не рассчитывал. И голосом наглым и медленным Мирон произнес:

— Если есть тот, кто может за меня все подробно информировать, то нехай, как говорят украинцы, я не гордый, гражданин начальник. Нехай и про вашего Шмоткина информируют, и про ордера, и про что хотите…

— Значит, никто ничего не знает? — спросил Лапшин деловито и коротко. — Решительно никто и ничего?

— У меня есть дети, — сделав торжественное лицо и слегка приподнявшись на стуле, произнес Дроздов. — Хорошие, честные, симпатичные дети. У детей есть внуки. У меня есть внучек Боречка. Так пусть я так увижу Боречку, как я замешан в этих ордерах и в этих ваших Шморкиных-Торкиных.

— Боречка, вы не путаете? — вдруг зевнув, осведомился Лапшин. — Тут, в вашей автобиографии, сказано — «любимая внучка Елена».

Один тайм пришлось отдать назад, впрочем еще не все было потеряно. Лицо Мирона напряглось, морщины заходили ходуном. Черт его дернул поклясться каким-то несуществующим Бочечкой. Но к старости он делался все более и более суеверным, и ему не хотелось лгать именем существующей Ленки.

— Пойдем дальше, — сказал Лапшин.

— Одну минуточку! — попросил Дроздов.

Ему и тут, наверное, удастся выкрутиться, причем довольно ловко и даже трогательно.

— Пусть эта тайна навеки останется между двумя мужчинами, — сипло и сурово сказал Мирон. — В этом нет, гражданин начальник, бытового разложения. Эта история древняя, как мир. И вообще, первый мой срыв сделался из-за женщины. Я полюбил, но она принадлежала другому…

Как все жулики и воры, Дроздов был сентиментален. Он мог без всякого для себя труда пустить слезу по поводу выдуманной тут же истории. И лексикон у него был довольно-таки изысканный, от грубых слов его корежило.

— Она принадлежала другому, — повторил Мирон, — в то время как я тоже был связан узами брака. Я уважал свою супругу, она прекрасная женщина, вот с такими глазами. Моя покойная мамочка утверждала, что ее взор напоминает ей подстреленную лань. И все-таки та, другая, вся огненная, я ее называл Сирокко, — знаете, есть такой ветер, она…

— Ладно, — сказал Лапшин, — это к делу не относится…

И взглянул на Дроздова пустыми, очень светлыми, все понимающими глазами. Мирон задохнулся, облизал губы. «Знает! — подумал он. — Знает! Имеет доказательства. Корнюху он не взял, но Корнюха на меня написал ему письмо. Корнюха может все, этот мерзавец способен продать лучшего друга и своего наставника, чтобы выслужиться, он, конечно, написал письмо».

Вновь его прошиб пот.

Опять он задохнулся.