Советский детектив. Том 7. Один год

Утром, распрощавшись и поблагодарив, дав детям последние три рубля на конфеты, он вышел из избы и сразу же столкнулся с милиционером. Милиционер был молодой и, дожидаясь его здесь на морозном ветру, посинел. Он поднял винтовку, но Жмакин ударил рукой по стволу, сшиб милиционера с ног и под чей-то длинный, захлебывающийся вопль кинулся в хлев, там взял нож в зубы, разворошил соломенную крышу и снег на ней, выбросился наверх, спрыгнул в мягкий сугроб и побежал резкими зигзагами к близкому спасительному лесу. Сзади щелкнул выстрел. Жмакин побежал еще быстрее, бросаясь из стороны в сторону, совсем как заяц. Пули стали слышны — они визжали совсем близко. Но и лес тоже был близок. Он бежал еще и по лесу не меньше чем километр и упал, только совсем обессилев. Падая, он зацепил рукояткой ножа о пень и сильно порезал себе рот. Но это все ничего. Лежа он засмеялся. Милиционер был дурак — разве так можно взять настоящего парня? Он опять засмеялся: и такой синий! Сколько времени он простоял в своей дурацкой засаде возле крыльца, — может быть, всю ночь?

Жмакин лизнул снег. До станции было уже близко — день пути.

«Но ведь и тому матерому волку, тому зверю казалось, что человек уже в его власти? — подумал Жмакин. — Я был готов, по мнению того волчищи. И, наверное, даже свою смерть он как следует не расчухал. Э, да что!»

Он тряхнул головою, чтобы отогнать глупые думы о волке. И вновь призрак города встал перед ним. Призрак того города, где спокойно, счастливо, тепло и уютно живут братья Невзоровы, славные мальчики, дети хорошей, симпатичной мамы и серьезного, доброго папы. Мальчики, которые всегда прилично учились, мыли руки, ходили на день рождения к своей тете или дяде. Ох, мальчики-мальчики, братья Невзоровы…

Жмакин зажмурился и еще лизнул снег. Порезанную губу стало жечь, кровь все еще лилась.

День рождения

После обеда Лапшин допрашивал старого своего знакомого, вора-рецидивиста Сашеньку, и пили чай. Сашеньку взял минут двадцать назад в трамвае Бочков, и настроение у Сашеньки было препоганое.

— Это надо так угодить! — сердился Сашенька. — Это надо так налететь на Николая Федоровича! Даже смешно, никто не поверит. Конечно, я мог оказать сопротивление, не самбо там ваше научное, а просто дать раза, но зачем, с другой стороны, мне это надо — это сопротивление? Оно ведь тоже к делу подшивается, верно, гражданин начальник?

— А зачем ты у меня спрашиваешь, если сам все знаешь?

— Для разговору, — сказал Сашенька, — для беседы.

Он был великолепно одет, курил дорогую папиросу и, казалось, даже радовался встрече с Лапшиным, огорчали его только сами обстоятельства ареста.

— Да, нехорошо! — согласился Лапшин. — Всё тебя водят ко мне и водят. Сколько раз уже встречались. Покажи-ка зубки, золотые, что ли, вставил?!

Сашенька оскалился и сказал, пуская дым ноздрями:

— Ага! Один к одному, двадцать семь штук. Чтобы в заключении иметь капитал. Они же золотые. И для игры, если я, допустим, азартный, и вообще…

— А сейчас в Ленинграде гуляешь?

— Сейчас именно я лично гулял и намеревался еще гулять, но оборвалась золотая струна. Только приоделся, любовь заимел…

— Покажи костюмчик-то!

Сашенька развел полы пальто и показал отличный, шоколадного цвета новый костюм.

— Хорош?

— Приличный костюмчик.

— Узковат в проймах немножко, — пожаловался Сашенька. — Люблю вещи свободные, широкие. Впрочем, это сейчас, как говорится, темочка не в цвет. А вы как живете?

— Да, как видишь, помаленьку работаем. Всё ловим, ликвидируем преступность, стараемся…

— «И ни сна, ни покою, ни грез голубых? — продекламировал Сашенька. — И ни знойных, горячечных губ?»

— Это кто же сочинил?

— Не я!

— А магазин на Большом тоже, скажешь, не ты брал?

— Ну и с подходцем же вы, гражданин начальничек! — почти восторженно произнес Сашенька. — Даю слово жулика, орел вы здесь, на площади Урицкого. Лев и орел.

— Значит, не ты?

— Не я.

— А кто?

— Боже ж мой! — воскликнул Сашенька. — Дорогой гражданин начальник, зачем мне было мараться с вопросами соцсобственности, когда я работал на фронте атеизма? Иметь высшую меру за дамский конфекцион, когда я, может быть, православной церковью, как поборник идеи, предан анафеме?

Лапшин подумал, вздохнул и закурил.

— Идейный, — сказал он, — тоже!

И осведомился:

— Церковь в Александровске ты брал?

— Не отрицаю.

— Еще бы ты отрицал, когда и Кисонька и Перевертон у меня сидят. Их же Бочков в церкви и засыпал на Левобережном кладбище. Ты там тоже был, но удрал.

— У меня к вам такое отношение, — сказал Сашенька, — что для вас я ничего отрицать не буду. И для вас, как для уважаемого Ивана Михайловича Лапшина, поскольку вы гроза нашего угасающего мира…

— Не подлизывайся, Усачев, — строго сказал Лапшин. — Мне это совсем не интересно. Давай по делу говорить.

— По делу — пожалуйста! — с готовностью сказал Сашенька. — Дело есть дело. Писать будете?

— Вздор — не буду, а дело — буду.

— Значит, так! — Сашенька загнул один палец на руке. — Первое: я решил твердо покончить с преступным миром. Поскольку наша профессия…

Лапшин вдруг зевнул.