Советский принц ; Корова

Оба прижались плотно к решетке, и, сквозь прутья, она целовала его голову и руки, притягивая их к себе, и, как всегда, первое время оба не говорили ни слова. Сегодня она казалась ему еще более возбужденной, чем последний раз, и особенно прекрасной. Никто не был так хорош, как его мать. Он глядел на ее высокий лоб, резко очерченный линией черных, гладко зачесанных волос, на ее расширенные глаза с черным ободком по краям и с таким выражением, как будто смотрела откуда-то издалека, на ее нежный тонкий рот, эту ее улыбку, словно она всех на свете жалела, и снова она казалась ему святой, похожей на Богородицу на одной иконе в их деревенской церкви. Но она была какая-то изменившаяся сегодня, “жаркая” — определил он неясно, по смутной ассоциации с тем состоянием, когда бывал болен и лежал в лихорадке.

— Мама, я тебе котлетки принес… от вчерашнего обеда. Но только ты не отдавай их мне. — Он вынул из кармана сверток и протянул матери на бумажке две смятые картофельные котлеты.

— Мальчик мой, — все еще повторяла она, целуя его руки. — Мой милый Гриша, у меня все есть…

— Нет, ма, ты должна… я вчера сберег…

— Мы съедим их вместе.

И, улыбнувшись, она отломила кусок от одной котлеты, а вторую дала ему, и оба ели, или, вернее, она только делала вид, что ест, и, замирая сердцем, со страшной жалостью смотрела, как он жадно жевал, сильно ворочая скулами худого, почерневшего от солнца и пыли, словно выжженного лица. А он ел и не заметил, как съел и первую и вторую котлету, и все время говорил со страшной нервностью:

Ты знаешь, мама, Наташка ушла от нас совсем. В Москву, никто не знает к кому. Комиссар, который к нам с обыском приходил, — помнишь? — жирный гад… он на Наташку изо всех сил ластился. А она ушла в Москву — ловко!.. Наташкин отец — трус: думал, если она за коммуниста выйдет, его больше никогда не тронут… А ведь ты, мама, — женщина, и вот тебя арестовали, и ты не боишься… Мы же не можем бояться. А он, черт его, разменять таких надо, — правда, я не вру, — заторопился он, заметив удивленное выражение матери.

— Гриша, как ты говоришь: разменять, жирный гад, — что это значит?

— Я всегда так говорю. Разменять — это к стенке, жирный гад…

Не слушая, она смотрела на него в тревоге: с каждым днем речь его становилась невозможней, он говорил уже на каком-то непонятном ей советско-криминальном арго — среди кого он вращался? Среди уличных мальчишек, воров, беспризорных, он, у кого в жилах Рюрикова кровь! Как он породист! — она взглянула на него воспаленными глазами, — и как похож на отца… Это удлиненное тонкое лицо, с кожей столь нежной, что течение крови было уловимо, несмотря на грязь и загар, эта вытянутая шея, — Боже, как он поспешно глотает, как он голоден!.. И эти длинные несуразные руки и ноги… Где бы он ни вращался, он не станет плебеем или вором, — подумала она, и горделивое счастье прошло в ней горячей волной, как вино. И вдруг она вспомнила, что у нее сегодня в камере делали обыск. Пропал кусок сала у какой-то заключенной, смотрели все вещи. У нее тоже, и у нее! Заподозрить ее в воровстве! Как они смели! Ее оттолкнули, когда она сказала, что не даст прикоснуться к своим вещам…

— Гриша! — резко вскрикнула она, вся горя ненавистью и высокомерием: — Меня сегодня обыскивали, обвинили в воровстве, толкнули на пол. Ты слышишь?

— Мама, мама, — он смотрел на нее умоляющими глазами и целовал ее руки, — не надо!

— Не надо? — Она отступила назад, по ее лицу ползли красные пятна. — Ты трус!.. Не хочешь защитить свою мать!.. Твоего отца расстреляли — ты забыл это? Кровь его должна жечь тебя беспрестанно. Le sang de ton pиre. Tu doit le venger!..

— Гражданка, не разговаривай по-латынски, а то прекращу свидание, — лениво сказал сторож.

— Voila, il m’appelle citoyenne — это хам!.. Ты слышишь?

Он стоял, весь дрожа, у решетки, и его тянуло биться о нее головой или кого-нибудь бить, но нужно было сдерживаться, не волновать мать…

— 16 лет!.. Через два года ты будешь совершеннолетним. Тогда тебя расстреляют… Tu sera fusille, toi ausse, comme ton pиre! Не забывай этого!.. Гриша. — Она кинулась к решетке и, как замертво, припала губами к его пушистым, редким волосам. (“Он будет, конечно, как и отец, плешивым”, — пришло ей на мгновение в голову.) Она целовала его и не помнила, что говорила; жалость и любовь к нему жгли ее сердце, как пламя, испепеляя все другие чувства. А он вздрагивал и понемногу отходил… Последнее время так было почти на каждом свидании… Но сегодня, — подумал он, уже уходя, — сегодня мать была такая особенно жалкая!.. Он обернулся еще раз назад. Издали из сумерек коридора она благословляла его размашистым крестом.