Советский принц ; Корова

— Pauvre Mimi, где она теперь! Тяжело иметь такого сына — совершенный дикарь. — И тогда ему хотелось улюлюкать и ругаться, как московские беспризорные. А раз он услыхал, что вечером придет в гости великий князь, и весь затрепетал от восторга и ожидания: вот оно, наконец, настоящее русское — родственник самого Царя!.. Он чувствовал себя как бы ответственным за царя и все, что к нему относилось, и долго не мог прийти в себя от недоумения и испуга, ибо великий князь оказался высоким, разнеженным человеком с припухлым бритым лицом, который жеманно, как женщина, растягивал слова, — что Гриша больше всего ненавидел, — и сидел полуразвалясь на диване, и много ел, пил и курил, и все время говорил, что народ в России его помнит, тогда как его там никто не знал. А потом кто-то сказал: “Царь и Советы”, и Гриша не поверил своим ушам: ведь Советы убили царя?.. И он не верил больше, что это великий князь и родственник царя, и окончательно возненавидел всю заграницу, дядю и тетку и двоюродных братьев, и когда заговорили о войне и кто-то сказал, что японцы придут в Сибирь и прогонят большевиков, он громко заявил:

— Наши им покажут!

— Ты большевик! — закричал дядя. — Какие это наши!

Но если это — не наши, то кто же были наши? — недоумевал Гриша. И, в конце концов, он сбежал из Лондона. Через неделю его поймали и вернули обратно, но дядя был теперь рад отослать его в Москву и избавиться от лишнего рта. “Он же большевик”, — говорил он в оправдание себе, разводя руками. И день возвращения в Москву, когда он, вырвавшись из вагона на перрон, сразу же увидел радостное лицо матери и, разбросав вещи, шумно кинулся ей на шею, — этот день стал самым счастливым в его жизни, как и весь год, что последовал за ним, а Лондон совсем растаял в его памяти.

И опять пошли голод, обыски, разговоры о ссылке, о смерти, но все это было ему как-то родней, привычней, не ощущал он здесь — с матерью и товарищами, такими же, как он, — одиночества, хотя и чувствовал смутно меч, всегда занесенный над собой, над всеми ими. Ровно через год после его приезда арестовали мать. Как всегда, пришли ночью, начался обыск, и он сидел, закусив губы и едва удерживая себя, чтоб не бить ногами и не броситься на этих людей, разрушавших им жизнь. Это не были “наши”, о которых он тосковал в Лондоне. “Наши”, казалось, были тоже где-то здесь, но они были врагами этих. Где же, кто же они — эти наши? — смутно гадал он, как вдруг мать, сидевшая все время молча рядом с ним, воскликнула громко:

— Ах, как я рада, вот твои носки, Гриша, я их никак не могла найти.

Солдат, копавшийся в груде тряпок, заметил:

— Надо бы аккуратней быть, гражданка. Шею у вас в грязи сломаешь, тоже дворяне! — И указал на совершенно черный от пыли бюст военного, на котором полковник Хвостовский, друг покойного отца, бывавший у них, повесил надпись: “Это не негр, а русский генерал, герой 1812 года!”

И тогда мать вспылила и вскрикнула:

— Молчать! Вы убили моего мужа, вы ограбили нас, пустили по миру и еще смеете указывать!

Гриша успокаивал ее, сам дрожа от негодования, ибо мать работала, не покладая рук, с утра до ночи.

— Мама, мама! — шептал он, вспомнив сейчас про это.