Советы молодому ученому

Чарльз Уэбстер, к замечательной работе которого о Бэконе и Коменском я не устаю и не перестаю обращаться, пишет, что в значительной степени побудительным мотивом для новой философии выступал пуританский радикализм: эти активисты видели в новой науке способ сделать Англию главной в мире на тысячелетия вперед – и тем исполнить пророчество из книги пророка Даниила: «И разумные будут сиять, как светила на тверди, и обратившие многих к правде – как звезды, вовеки, навсегда» (12:3). Отнюдь не случайно в издании 1620 года Бэкон упоминал о кораблях, свободно минующих Гибралтарский пролив – это когда-то была граница цивилизованного мира. За Геркулесовыми столпами лежали обширные неизведанные моря, и plus ultra манило за собой. «Поспешим же! – призывал Сэмюел Хартлиб в письме к Яну Амосу Коменскому, убеждая того приехать в Англию. – Время приспело слугам Божьим собраться воедино в одном месте и приготовить угощение тем, кто избран Небесами». Развитие наук и «полезных искусств» было важнейшим элементом такой подготовки.

Уэбстер особо отмечает, возражая тем, кто придерживается более традиционного взгляда, что современная наука имеет религиозные, в буквальном смысле слова евангельские корни, – и о том стоит помнить. Сам временной период, которому посвящено исследование Уэбстера (1626–1660 годы), был с интеллектуальной точки зрения наиболее ярким и восхитительным в современной истории, эрой великих упований и не менее великих начинаний; в науке тогда доминировали выходцы из религиозных орденов, чья профессиональная деятельность во многом зависела от покровительства пуритан.

Пускай Бэкон именовал себя «глашатаем» новой философии, очень многое в образе мышления выдает в нем человека Средневековья, если даже не более раннего времени (профессор Пауло Росси отзывается о нем как о «средневековом философе, одержимом мечтами о грядущем»); хотя предложенный им научный метод не утвердился да и не мог утвердиться), рассуждения Бэкона вдохновляли читателей тогда – и продолжают вдохновлять сегодня. Он до сих пор остается признанным трибуном и проповедником науки; по сочинениям Бэкона и Коменского мы в состоянии причаститься тому восторженному изумлению, которым сопровождалось формирование привычного нам ныне мира.

Второе грандиозное преобразование человеческого мышления, повлекшее за собой мессианские умонастроения в науке и относительно науки, характеризовалось не столько восторгом перед свершениями ума, сколько поразительными спокойствием и уверенностью в собственных силах. Обыкновенно этот период называют эпохой Просвещения. Для Кондорсе, наиболее, пожалуй, ревностного защитника идеи прогресса, неостановимое развитие выглядело исторически неизбежным. Текущее положение дел в «самых просвещенных странах Европы» было таково, писал он, что философии (то есть науке) «уже не нужно ничего угадывать, уже не требуется выдвигать каких-либо допущений; все, чем ей следует отныне заниматься, – это собирать и оценивать факты, извлекая из оных как целого полезные истины и прислушиваясь к тому, что эти факты способны сообщить по отдельности». По его мнению, прогресс гарантировала сама незыблемость законов природы. Кондорсе поэтому стремился показать, что прогресс, «даже пускай он кажется порой химерическим, постепенно осознается как возможный и даже простой путь»; как «истина, вопреки преходящему торжеству суеверий и той опоре, каковую оные суеверия находят в развращенных умах правительств и обычных людей, должна в конце концов утвердиться в мире». Природа, объяснял он, «неразрывно объединила искони приращение знания с прогрессом свободы, добродетели и уважения к естественным правам человека».

Признаться, дух захватывает от столь твердой веры в неизбежность прогресса, опосредованную приращением научного знания. Человек, пребывавший, подобно Кондорсе, в счастливом неведении, не мог – и не смог – ускользнуть от революционного террора. Работа, которую я цитирую, была опубликована уже после гибели философа[118].

Ученые как сословие, если угодно, являются рационалистами – во всяком случае, они по определению верят в необходимость поверки разумом всего на свете. Их наверняка изумит и оскорбит, если кто-то вздумает приписать им иное мировоззрение. Рационализм подразумевает профессиональную обязанность противостоять современному стремлению к иррациональности – речь не только о пресловутом гнутии ложек (модной форме психокинеза), но и о склонности подменять научный взгляд на мир, которому следовали все величайшие мыслители, этакими «рапсодическими» интеллектуальными потугами. Среди важнейших антинаучных движений наших дней выделю культы «восточной мудрости» и мистической теологии – как писал Джордж Кэмпбелл[119], прозаические жертвоприношения Всевышнему, которые (там, где живое существо, приносимое в жертву, лишается жизни) лишаются всякого смысла.