Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991

Он: Гак вот и пойдем, ногами. Вышли из здания и пошли. Охране он велел «отскочить подальше», чтоб «не мельтешили». Идем вдвоем. Еще в Кремле — народищу, экскурсанты, туристы. Ошеломление полное. Кто в растерянности останавливается, жмется к стене, кто бросается жать руки, бабы — так те прямо на шею кидаются. Он пытается говорить с ними, у них. конечно, дар речи исчезает. Что-то восхищенно восклицают, хлопают. Подходит к одной группе, затевает разговор — о жизни, о конференции, спрашивает кто откуда, реагирует- на их реплики. Попалась группа молодых французов, с ними пообщался. У Александровского собора сбежалась огромная толпа: свои — от Хабаровска до Минска, болгары, чехи, ГДР "овцы. Каждый норовит себя назвать, пожать руку, прикоснуться к нему. Когда подошел к французам, подлетела какая-то наша провинциальная тетка, говорит: «А я? А я?» Он ее обнял, что-то сказал, так и простояли они обнявшись, окруженные ликующими, восклицающими и фотографирующими французами. У колокола еще с одной толпой поговорил… и быстро пошел к Спасской башне. Народ бежит к нему со всех концов — от пушки и сада. Прошли Спасские: вся Красная площадь сразу заколыхалась. Я ему говорю: Вот здесь Руст сел. Помните, Вы хотели покончить с этим… Да. да, говорит, хорошо, что ты напомнил. Сейчас придем — позвоню. (И действительно, как пришли — позвонил Шеварнадзе, Чебриков в отпуску) и велел «сегодня же» представить бумагу.

Очередь у Василия Блаженного рассосалась. Люди ринулись к ограде. Тут какие-то шведы — обнимаются, говорят что-то. Один мужик положил ему руку на плечо, говорит: «Михаил Сергеевич, поменьше работайте, берегите себя, видно ведь, как Вы устали» М. С. тоже похлопал его по плечу: «Ничего, говорит, друг. Выдюжим. Только сейчас и работать. Отдохнем потом». Народ — сотни — из-за ограды храма орут: «Михаил Сергеевич, мы с Вами, держитесь. Всегда с Вами. Хорошо. Спасибо». «Пойдем, говорит, по улице Разина. Мимо «России» хочу пройти. Я всегда тут останавливался, когда из Ставрополя приезжал». Перешли дорогу к дому интендантства. Итальянцы навстречу, человек 25… Те уж совсем не стесняясь повисли на нем со всех сторон. И я заметил — из 25–30 сколько их было — каждый либо руку пожал, либо обнял, либо подержался за локоть, за талию. Кричат. Зовут в Италию… Восторг неподдельный.

Прошли по ул. Разина перед изумленными прохожими. А начиная с Ипатьевского — перед изумленным аппаратом ЦК, который в это время массой двигал в столовую.

Так вот дошли до подъезда, он забрал меня в кабинет на текущие дела. И тут я узнал, что с 1 августа он идет в отпуск. «И ты собирайся, поедем опять вместе… И, может опять что-нибудь придумаем»… (Намекал на то, что в 1986, году в отпуску ‹придумал» Рейкьявик, в 1987 — Книгу «Перестройка» и доклад о 70-летии).

13 сентября 1988 г.

В сентябре М. С. собрался в Красноярск. А я оказался на Мичуринском, в больнице с сердцем. Опишу на досуге, что было в Крыму.

С 1 августа до 4 сентября — в «Заре» (возле Фороса). В четвертый раз М. С. берет меня на свой отпуск. Это — на диком пляже возле Тессели, где я отдыхал в свое время, плавал за скалу. Но прихвачена и вся территория до маяка (Сарыч). Царский дворец в «Ливадии» — пошлый сарай по сравнению с тем, что здесь изготовлено. Я его спросил на другой день: нравится здесь? Он сказал: да… только, правда, кое-какие излишества понаделали, например, эскалатор к морю, но это не на меня было рассчитано (намек на Брежнева или Черненко). Лукавил: тессели-форосские жители говорят, что все было сооружено за полтора года.

Зачем это ему? Слухи не только в Крыму, но и в Москве: стоило то ли 189 млн, то ли около того. И еще молва, — в Мессерах (возле Пицунды) еще одна «дача» — 132 млн. Возможно цифры накручены… Но пусть даже в два раза меньше, а меньше «Заря» не стоит. Плюс целая армия охраны и обслуги… Зачем это ему? Или и здесь он не может устоять перед нравами и вкусами P. M.? с ее провинциальной психологией: раз уж дорвалась… и раз уж муж такой великий и себя не жалеет для страны!.. Под впечатлением этой «Зари» у меня впервые по крупному закралось сомнение, как бы эт' сказать, в бескорыстии что ли подвига перестройки,… но подвига. Это слово я записывав без всяких кавычек.

Изменились и наши отношения… даже не по сравнению с Пицундой (там уже были признаки) — с прошлым летом. Непосредственности в нем еще много. Он увлекся, например, стенограммами первых съездов партии после 1917 года, VIII, XI, XII. И когда приглашал нас с Тамарой Прокофьевной (стенографистка), на этот раз никогда одного меня, — увлеченно, как начинающий студент читал вслух куски, комментировал, делал выводы для нас сегодня, очень точно философствовал по поводу полемики на тех, ленинских съездах…

Но, в отличие от прежнего, он уже не «разговаривал» запросто и, когда я начинал что-то такое, с чем, как ему казалось с первых слов он все равно не согласен, он тут же перебивал и довольно безапелляционно излагал свое, давал понять, что на этом дискуссия и закончена.