Совок 4

— Сульдина Таисья Тихоновна, тысяча девятьсот двадцать четвертого года рождения, не судима, работает в родильном доме номер два. Санитаркой в родильном отделении. — Гриненко закрыл свой кондуит и спрятал его назад, — Но это так, чтобы по двести девятой статье не загреметь. Основная ее работа на перроне железнодорожного вокзала, пирожки она там продает.

— Вот видишь, кое-что тебе о ней все-таки известно! — похвалил я Стаса, — Теперь надо найти к ней подход и она сама тебе выдаст заначку племяша! — заверил я товарища.

— Ни фига она не выдаст! — не согласился опер, — Железная баба! Вижу, что врет, а сделать ничего так и не смог. И пугал, и гладил, а ей, как с гуся вода!

— А ты пройдись по рядам, где она торгует своими пирожками и поспрашивай ее конкуренток! — посоветовал я, — Торговки, они не соседки. Они тебе с превеликой радостью про нее всю крамолу вывалят, если у них таковая имеется.

Гриненко по привычке сначала открыл рот, чтобы возразить, потом задумался и согласно кивнул головой.

— Понял тебя, завтра вокзал отработаю, — пообещал он, — С ней после меня потом областники общались, так и у них ничего не получилось! — ехидно ухмыльнулся Стас, — Не раскололась, зачем москвич к ней приходил. Её потом твоя Клюйко забрала, может она расколет?

Я сделал вид, что оперского пассажа насчет «моей Клюйко» не заметил и взялся за стакан с компотом. Отметил, что в голове немного поубавилось мути и боли. Наверное, потому и принял решение свой поход в прокуратуру не откладывать. Попрощавшись с Гриненко, двинулся одеваться в свой кабинет. По пути разжился у Зуевой бумажной упаковкой анальгина. И едва отбился от настойчивого предложения Лиды пожить несколько дней у нее. Пока не оклемаюсь.

Выйдя из райотдела, направился на остановку. Время позволяло и по пути в прокуратуру, вышел за две остановки до нее с тем, чтобы зайти на переговорку. Я не сомневался, что о смерти полковника Мелентьева Севастьянов уже в курсе. Но будет неправильно и даже подозрительно, если я тоже не доложу о происшедшем. Пришлось опять проделать все уже изрядно надоевшие реверансы.

— Здравствуй, Сергей! — ответил на мое приветствие дед, — Что там у вас происходит? — как всегда с полнейшим безразличием поинтересовался лампасоносный мудрец.

Обстоятельно и со всеми подробностями я поведал о всей надводной части крамольного информационного айсберга относительно погибели полковника Мелентьева. Включая и те знания, которые только-что получил от Стаса.

— Скажи мне, Сергей, как ты сам считаешь, от чего умер Аркадий? — как-то совсем уж безразличным тоном задал мне вопрос московский генерал, — Ты сам-то веришь в его самоубийство?

— Нет, Григорий Трофимович, не верю я, что Мелентьев по собственной воле траванулся! — твердо ответил я на вопрос, — Не тот он человек. Слишком уж он жизнь любил и еще больше, себя в этой жизни. Нет, не верю, что полковник на себя руки наложил! Думаю, помогли ему, — выразил я твердую уверенность в голосе, ничуть не кривя душой против истины.

— Вот и я не верю, что Аркадий настолько застыдился своих поступков, что решился на самоубийство, — озвучил свои раздумья мудрый генерал, — Не тот он человек, чтобы так вот до смерти совеститься. Если появится информация, сразу звони!

— Понял, Григорий Трофимович! До свидания! — попрощался я, испытывая огромное облегчение от того, что разговор закончился.

Выйдя на улицу, вдохнул полной грудью весеннего воздуха и поморщился. Ребра с левой стороны напомнили о совсем недавнем и недружественном соприкосновении с ботинком покойного полковника Мелентьева. Что ж, рано пока еще дышать мне полной грудью. И это плохо. Но Аркадий Семенович никогда уже не пнёт меня по ребрам. И вот это хорошо. Очень хорошо!

Нужный кабинет в Октябрьской прокуратуре я нашел на втором этаже. Добросовестно постучав костяшками пальцев по двери, я толкнул ее и вошел вовнутрь. А войдя, неприятно удивился. За единственным столом в помещении важно восседала Злочевская Анька.

— Ну здравствуй, Корнеев! — без малейших признаков вегетарианства во взоре, хищно улыбнулась мне бывшая пассия моего донора, — А ведь я тебе говорила, что мы еще с тобой встретимся! — глаза Анюты лучились счастьем.

— Эх, Нюра, Нюра! — грустно покачал я головой, с мягким укором глядя в глаза недоброй девице, — Вижу, и впрямь, разлюбила ты меня! Разлюбила и бросила. А теперь еще и под каток закона мою несчастную голову пристроить намереваешься! Хорошо ли это, а, Нюра?

Злочевская начала в исступлении хапать ртом воздух. Похоже что-то в моих словах ее не на шутку возмутило.

— Ты скотина и мерзавец, Корнеев! — косо зыркая на дверь, свистящим шепотом и с искрящимися ненавистью глазами, сообщила мне Анна. — И не смей называть меня Нюркой! Сто раз тебе об этом уже говорила!