«Совок». Жизнь в преддверии коммунизма. Том I. СССР до 1953 года

Когда в Питере стало голодно, а тут, вроде, в деревне послабление, военный коммунизм кончился, безземельным дают землю, появились «культурные хозяйства», дедушка с семьей, а к этому времени у него уже было шестеро детей, бросил казенную квартиру и уехал в Белоруссию. Немаловажную роль при этом сыграло и его чрезмерное увлечение бильярдом. Так сказать от соблазна подальше.

С двери снял дедушка толстую медную табличку (примерно 15х20 см), на которой было выгравировано:

Фастович

Ксаверий Иосифович.

Дедушка хранил эту медную дощечку всю жизнь. Ему так было приятно вспоминать, что у него была «своя» квартира, и на двери была медная пластина с его именем, хоть и спали в ней дети на стульях и на столе. После Отечественной войны мамин брат нашел могилу дедушки, поставил новый крестик из крошки и прикрутил к нему эту пластинку проволочкой. Когда сам состарился, уход за могилкой был недостаточным, и могилка пропала. Кладбище на Лахте, где мы жили после возвращения из Белоруссии, старое и еще до войны, я помню, новые могилы оказывались на месте старых, заброшенных после революции могил. А может быть, и более ранних – Лахта, пожалуй, не моложе Петербурга, а кладбище все одно и то же – в небольшой березовой рощице.

Переезжал дедушка из Питера основательно – с мебелью. Предполагал, вероятно, навсегда. Приехал он в родное поместье к брату (Казимиру). Дом был большой – большой зал, хозяйская столовая, в большой кухне стол и двух ярусные нары для работников. Четыре комнаты, но и народа стало несчетно. Выделили дедушкиной семье комнатку и что-то вроде кладовки, приспособленной под спальню дедушке и сыну – Вячеславу. Дочери опять спали по очереди на двух кроватях и на стульях, и на том же питерском столе.

О том, что Иосиф Фастович был помещиком, и где было его поместье, рассказала племянница дедушки – Юлия Петровна (в замужестве Васильева), а наши ни дедушка, ни бабушка, ни их дети о прошлом не говорят, таков был страх. Ведь, им удалось уехать из этой Белоруссии и спастись, а некоторые погибли в ссылках.

Только сейчас тетя Геня (ей в 2003 году будет 90 лет) стала делиться воспоминаниями.

Когда мы вернулись из Белоруссии в Питер, и поселились на Лахте, от соседей скрывалась наша связь с Белоруссией. По документам все было ясно: ну мало ли кто, откуда приехал. Вся страна переехала, в основном из деревни в город. Но если какой-нибудь мерзавец, или просто «бдительный гражданин» обратил бы внимание соответствующих органов, то тогда те должны были бы «принять меры», чтобы их самих не обвинили в «пособничестве» – термины в кавычках тогда были очень распространены. Бабушка следила, чтобы в общий туалет не попал, в качестве использованной туалетной бумаги, конверт с белорусским адресом – а вдруг! Ведь кто-то мог поднять и прочесть….

Тетя Геня пишет, что на Лахте бабушка следила, чтобы в семье не говорили по-польски. Все дети бабушки родились в Петербурге, где разговорным языком был, естественно, русский, в семье Фастовичей в Загорье говорили по-польски, а в поселке говорили по-белорусски, так что и русский, и польский, и белорусский были для них родными языками, но предков и родословную надо было забыть.

А предки-то были трудягами. И среди помещиков, таких тунеядцев, как Ноздрев или Манилов, было мало. Процветали Собакевичи, Кирсановы, Левины. Беззаботно и достойно жить могли только отставные чиновники достаточно высокого ранга и отставные военные в высоком чине.

Примерно через год после отъезда дедушки из Питера, благодаря НЭПу голод в Питере прекратился, а вернуться уже было некуда. Квартира была потеряна, служба на железной дороге потеряна. Старшие дочери очень переживали – их, родившихся в городе, совсем не прельщала судьба стать деревенскими, да еще крестьянскими. Но до начала коллективизации и сопутствующих ей репрессий девушки из усадьбы Фастовичей еще котировались, как дочери из знатной семьи и женитьба на них была еще по тем представлениям почетной, к тому же еще, как видно из фото, бог красотой их не обидел.

На фото в темных платьях стоит Людмила, а сидит Чеслава, на другом фото стоит Валентина.

Трех дочек дедушка в Белоруссии выдал замуж: тетю Чесю за инженера Робуша, тетю Люсю за землеустроителя Бича, а маму за зажиточного землевладельца.

Маме – городской девушке, пришлось нелегко. Отец, который целый день «вот этими руками» ворочал навоз, полагал, что и остальные, чтобы ездить в дрожках, запряженных красивыми рысаками, должны и попотеть.

Сохранилась мамина открытка родителям:

«Мама и папа! Если вы не приедете за мной, то я окончу иначе, Приезжайте до воскресения или после.1926 год зима».

Не знаю, где мама всё же освоила крестьянский труд – в Загорье или в Логойске, но в войну, в эвакуации в Сибири, на вязке снопов за жаткой самосброской она от колхозниц не отставала.

Раннее детство

Это всё для меня была предыстория, а теперь начинается моя история.

Родился я в Минске, т. е. рожать папа отвез маму в город, там был дом дяди Пети.