Современная американская повесть

— Знаю. Поэтому я и хочу, чтобы вы уснули. Если я не остановлюсь, то расскажу вам о Салли. А я не уверена, что это будет честно с моей стороны. — Она молча пожевала волосы. — Они, правда, не предупреждали меня, чтобы я никому не рассказывала. Так, намекнули. А это целая история. Может, вы напишете про это рассказ, только измените имена и все остальное. Слушай, Фред, — сказала она, потянувшись за яблоком, — побожись и укуси локоть…

Укусить себя за локоть может только акробат — ей пришлось удовольствоваться лишь слабым подобием этой клятвы.

— Ну, ты, наверно, читал о нем в газетах, — сказала она, откусив яблоко. — Его зовут Салли Томато, и я говорю по-еврейски куда лучше, чем он по-английски; но он очень милый старик, ужасно набожный. Если бы не золотые зубы, он был бы вылитый монах; он говорит, что молится за меня каждый вечер. У меня, конечно, с ним ничего не было, и, если на то пошло, я его вообще до тюрьмы не знала. Но теперь я его обожаю, вот уже семь месяцев, как я навещаю его каждый четверг, и, наверно, если бы он мне не платил, я бы все равно к нему ездила… Червивое, — сказала она и нацелилась огрызком яблока в окно. — Между прочим, я его раньше видела. Он заходил в бар Джо Белла, но ни с кем не разговаривал, просто стоял, и все, как будто приезжий. Но он, наверно, еще тогда за мной наблюдал, потому что, как только его посадили (Джо Белл мне показывал газету с фотографией: «Черная рука». Мафия. Всякие страсти-мордасти; однако пять лет ему дали), сразу пришла телеграмма от адвоката — связаться с ним немедленно, мол, это в моих интересах.

— И вы решили, что кто-то завещал вам миллион?

— Откуда! Я подумала, что этот Бергдорф хочет получить с меня долг. Но все-таки рискнула и пошла к адвокату (если только он и вправду адвокат, в чем я сомневаюсь, потому что у него вроде и конторы нет — только телефонистка принимает поручения; а встречи он всегда назначает в «Котлетном раю» — это потому, что он толстый и может съесть десять котлет с двумя банками соуса и еще целый лимонный торт). Он спросил, как я отнесусь к тому, чтобы утешить в беде одинокого старика и одновременно подрабатывать на этом сотню в неделю. Я ему говорю: послушайте, миленький, вы ошиблись адресом, я не из тех медсестричек, отхожим промыслом не занимаюсь. И гонорар меня не очень-то потряс, я могу не хуже заработать, прогулявшись в дамскую комнату: любой джентльмен с мало-мальским шиком даст полсотни на уборную, а я всегда прошу и на такси — это еще полсотни. Но тут он мне сказал, что его клиент — Салли Томато. Говорит, что милейший старик Салли давно восхищается мной à la distance[15] и я сделаю доброе дело, если соглашусь раз в неделю его навещать. Ну, я не могла отказаться: это было так романтично.

— Как сказать. Тут, по-моему, не все чисто.

Она улыбнулась.

— Думаете, я вру?

— Во-первых, там просто не позволят кому попало навещать заключенных.

— А они и не позволяют. Знаешь, какая там волынка. Считается, что я его племянница.

— И больше ничего за этим нет? За то, чтобы поболтать с вами часок, он вам платит сто долларов?

— Не он — адвокат платит. Мистер О’Шонесси переводит мне деньги по почте, как только я передаю ему сводку погоды.

— По-моему, вы можете попасть в неприятную историю, — сказал я и выключил лампу. Она была уже не нужна — в комнате стояло утро и на пожарной лестнице гулькали голуби.

— Почему? — серьезно спросила она.

— Должны же быть какие-нибудь законы о самозванцах. Вы все-таки ему не племянница. А что это еще за сводка погоды?

Она похлопала себя по губам, пряча зевок.

— Чепуха. Я их передаю телефонистке, чтобы О’Шонесси знал, что я там была. Салли говорит мне, что нужно передать, ну вроде: «На Кубе — ураган» или «В Палермо — снег». Не беспокойся, милый, — сказала она, направляясь к кровати, — я уже не первый год стою на своих ногах.

Утренние лучи словно пронизывали ее насквозь, она казалась светлой и легкой, как ребенок. Натянув мне на подбородок одеяло, она легла рядом.

— Не возражаешь? Я только минуту отдохну. И давай не будем разговаривать. Спи, пожалуйста.

Я притворялся, что сплю, и дышал глубоко и мерно. Часы на башне соседней церкви отбили полчаса, час. Было шесть, когда она худенькой рукой дотронулась до моего плеча, легко, чтобы меня не разбудить.

— Бедный Фред, — прошептала она словно бы мне, но говорила она не со мной. — Где ты, Фред? Мне холодно. Ветер ледяной.

Щека ее легла мне на плечо теплой и влажной тяжестью.

— Почему ты плачешь?

Она отпрянула, села.

— Господи боже мой, — сказала она, направляясь к окну и пожарной лестнице. — Ненавижу, когда суют нос не в свое дело.

На следующий день, в пятницу, я вернулся домой и нашел у своей двери роскошную корзину от Чарльза и К^о с ее карточкой: «Мисс Холидей Голайтли. Путешествует», — а на обороте детским, нескладным почерком было нацарапано: