Современная американская повесть

— М-м… В вас шесть футов два дюйма росту.

— Это вы могли почувствовать. Как я выгляжу?

— Темный шатен?

— Вы затылком видите?

— Нет. Случайное попадание. Да и выбор невелик. Брюнет, Темный шатен. Светлый шатен. Блондин. Три к одному.

— А седой?

— Это не в вашем духе.

— Рыжий?

— Абсолютно исключено. Что вы не рыжий, я знаю определенно… Давайте бросим эту игру. Лучше я сама придумаю вам лицо. Как будто вы герой романа, и я должна создать ваш портрет.

— А потом вы меня увидите…

— Вы будете героем фильма, поставленного по роману.

— После вашего собственного творения вам уже не захочется смотреть на это другое лицо.

— Если фильм хороший, захочется.

Очередь повергает меня в панику… Нет, это даже не паника, это один из ликов ярости. И еще — ужаса. Потому что гнев — это страшная вещь; гражданам постоянно внушают: самообладание и выживание суть одно. Наше заклятое Смирение — та же легированная сталь, то есть сплав покорности с мужеством, без чего мы просто не выдержали бы такого существования. А паника в очереди — она может самозарождаться; случается, стоящий достоится до такой безысходности, что почувствует себя обреченным на вечное стояние, и ужаснее всего, что стоишь за тем, за чем не стоило и стоять. Такое состояние мы называем «переболеть на ногах». И когда это скручивает в очереди — стоишь и кричишь в голос. Я до этого еще не доходил, но сейчас мне на минуту делается страшно, что я навеки завяз в этой очереди, и еще потому страшно, что ненадежность — по милости очереди — моих отношений с девушкой пробудила во мне ярость. Из-за очереди она главного не может увидеть — мое лицо.

Интересно, как выглядит человек, стоящий позади меня. Увидеть его я не могу. В моем сознании брезжит некий карикатурный абрис, внушенный его хамскими понуканиями. До отказа вывернув голову в сторону и заведя назад глаза, я выманиваю в поле зрения его лицо. Огромным усилием бокового зрения я различаю бледный овал, нос (да, это нос!), два темных пятна на месте глаз, но вижу я не в фокусе. Какого цвета волосы — седые? У меня падает сердце: таким же размытым пятном она видит и меня. Я и отчаянии, что не в силах заполнить живой массой этот узкий овал, и я бешусь, что мое собственное лицо — неживое для девушки. Мне жаль себя — и немного жаль это привидение за моей спиной, и росток сочувствия к такому же обделенному, который также не может предстать чужим глазам, рождает любопытство, которого я себе не позволял до сих пор.

Я говорю ему через плечо:

— Эй, что вам неймется? Куда вы так спешите?

Тут я спохватываюсь, что повернулся-то я вправо и мусорщик принимает мои вопросы на свой счет. Убедив себя, что я с моим прошением стою ему поперек дороги, он ошеломлен дерзостью моих вопросов.

— Тебе хорошо! — кричит он, уставив мне в переносицу свою двустволку. — Ты во втором ряду. А попробуй тут, с краю. Эти прут — все на меня. Как в мясорубке. Всю руку измочалили.

Я резко дергаю головой, попадая сначала одним глазом, потом другим в электрическую розетку его глаз.

— Нет-нет, — говорю я. — Я разговариваю со своим задним. Задний, я к вам обращаюсь!

Молчание.

Я снова окликаю его.

Наконец очухался:

— Что такое?

— Почему вы так спешите? Вам не приходилось читать про треску и улитку[26]?

— Что?

— Вы умеете читать? Когда-нибудь читали…

— Я художник! Краски!

Мне хочется вообразить, какой он.

— Сколько вам лет?

Не отвечает. Услышу ли я от художника что-нибудь, кроме нетерпеливых выкриков, неизвестно. Мусорщик между тем испепеляет меня взглядом.

Но я продолжаю смотреть вправо: теперь понятно, почему девушка шепталась со мной чаще всего через правое плечо. В эту сторону взгляд ни во что не упирается. Дома ушли влево и приняли неясные очертания. Пусть справа много движения — небо здесь просторное, по нему не спеша проплывают на северо-восток кудрявые облака; здесь веселят глаз деревянные шпили церквушек, одна мысль о лужайке за стеной захватывает дух.

— Тридцать шесть.

Все-таки ответил. Моложе меня на год. В этом возрасте мужчины уходят от жен.

— Вы расписываете дома или пишете картины?

После недолгой паузы:

— А то и другое нельзя?

— И то и другое? Вам хватает времени?

— Шевелитесь, шевелитесь! Не задерживайте очередь!

Вот откуда его нетерпение: хочет вместить две жизни в один срок. Немного выждав, я говорю:

— Словесный портрет свой можете дать?

— Что вас разбирает? — взрывается он. — Ни с того ни с сего вопросы, расспросы.

— Сколько мы здесь стоим — четыре часа с лишним? Как бы вам объяснить… Хочется иметь представление о человеке, с которым выстоял все утро. Его портрет.

— За портреты, приятель, я беру деньги.

В голосе раздражение. Что ж, последую примеру девушки и буду сам придумывать ему внешность. Вроде бы получается. У него нехороший рот. Интересно, каким вижусь я сам? Такое ощущение, словно мое лицо теряет черты.