Современная американская повесть

Всего квартал остался до дому. Мэйзи бежит, бежит, она хочет сбежать от зловония, от страшной улицы, назад к тому, чего никогда не было. Ее хватает за плечо мистер Крикши. Он насквозь пропитан зловонием, насквозь, он помогает убивать коров, таких, как Пеструха, и Аннамэй говорит, он каждый вечер смывает с себя кровь.

— Постой, малышка, — обращается он к ней, по-чудному выговаривая слова (он иностранец). — Зачем спешить? Жизнь все равно тебя скоро догонит. Пойдем-ка вместе с нами.

Вместе с мистером Крикши идет еще один человек, у него что-то неладно с плечами, он весь перекошенный, горбатый. Все трое движутся молча. Только ботинки ужасно стучат. Длинные тени прочертили улицу. Ветер раскачивает духовую лампу, и тени дергаются, как живые. Мэйзи рада уцепиться за руку Крикши, она сжимает ее крепко-крепко.

Окна темные, как будто в доме никого нет. Отец сидит на ступеньке, и плечи его устало опущены, словно их придавила тоска отчаяния. Громкий голос Крикши пробивается сквозь ветер и темноту:

— Холбрук, ты больше не пробовал устроиться на бойню?

— Не!

— Сегодня взяли на работу новых людей.

— Вот жалость-то, что ты не черномазый, — вмешивается в разговор тот, сутулый. — Был бы черномазым, устроился бы к нам сегодня как пить дать.

— Сегодня взяли на работу новых людей, — снова повторяет Крикши. — Если им покажется, что ты не станешь бастовать, может, они и тебя возьмут. Они ведь поэтому негров берут, думают, черномазые пойдут в штрейкбрехеры, если начнется стачка, должны будут пойти, а то за что же им работу давать?

Мэйзи подошла к отцу. Он даже не посмотрел в ее сторону. Монотонным, вялым голосом проговорил:

— Пойди в дом, помоги матери с обедом. Можешь ей объяснить: в нашей семье не одну Бесс нужно кормить, другие тоже жрать хотят.

Мэйзи хотела что-то сказать, но забыла, что именно.

— Ну, шагай, — прикрикнул отец. — Давай, давай, поворачивайся.

В кухне свет не включен. В грязном полумраке сумерек Мэйзи с трудом различает мать — та сидит неподвижно, прижимает к груди спящего ребенка, и глаза у нее большие, с лихорадочным блеском. Две черные косы безжизненно падают вниз, ее лицо глядит из них, как из гроба, вверху витками клубится слабый свет — это отблеск догорающего огня пробивается сквозь открытую заслонку.

— Мама, — почему-то окликает ее Мэйзи, подходит к матери и целует ее. Щека Анны так и пылает.

«Оружие-оружие», — шепчет она беззвучно и опускается на колени, уткнувшись лицом в материнский подол.

Мать не двигалась. Мэйзи крепче прижалась к ней. Она начала дрожать. Мать сказала:

— Я вообще-то не особая охотница до укрепляющих средств, Элси, но когда уж так прикрутит…

Мэйзи рывком отстранилась. Снова ощущение кошмарного сна. Но за спиной у нее стол, и она чувствует, какой он прочный (здорово она ушибла руку о камни мостовой). Не зажигая света, она достала тарелки и расставила их на столе. Открыла дверцу печки, подбросила дров.

Яркие витки над головою матери заклубились сильней и сильней. Это мелькание огненных бликов вдруг снова вызвало острый приступ страха (нечто студнеобразное залепило лицо, и вновь зловонное дыхание, грохочущий гогот). Она бросилась к лампе, зажгла ее и стояла дрожа, освещенная внезапным светом. Ну вот, все и прошло.

— Что такое? — голос Анны, испуганный, хриплый. — Что такое? — Потом поняла. — А, зажегся свет. Я этого, наверно, испугалась. Где ты так долго пропадала, голубка моя? Накрой-ка на стол, нарежь хлеба. С минуты на минуту придет папа.

— Да дома он, — ответ звучит строптиво. — Дома. Стол уже накрыт, и папа пришел.

— Да. Папа уже дома. Сейчас уложу Бесс и будем обедать. — Анна опускается на колени перед печкой, словно собралась молиться. — Хоть бы ничего не пригорело. Достань горшок с бобами и переложи картошку в миску. Теперь зови папу. Ох, деточка моя. — Анна наконец заметила, как она дрожит. — Да что ж ты так трясешься? Ты ведь не думаешь, что я могу тебя ударить, нет? Чего бы ради тебе такое думать? Я тебя и пальцем не трону.

Потом входит Уилл… неужели Уилл? Совсем чужой, щека вымазана, а может, это синяк, хмурые серые глаза.

— Ну, сынок, влетит же тебе за такие оценки. Отец шкуру с тебя спустит, сынок, сто лет сидеть не сможешь, — все это произносится без малейшего пыла. — Вот погоди, сынок, мама расскажет отцу… Это ты кому велел заткнуться? — Анна, пошатнувшись, прислоняется к стене.

Странно, вероятно, на все это глядеть — как мучительно гнутся деревья на фоне темного, припавшего к земле дома, как пляшет слабый свет в окне, а на ступеньке сидит человек, придавленный беспросветной, как отчаяние, усталостью. И ты бежишь скорее прочь от этих жутких, черных, заброшенных улиц и не глядишь по сторонам. Но есть ведь и такие, кто слишком долго смотрел из окна и на всем видел боль, грозную, темную боль, которая судорогами пробегает по людям, как ветер, вьется возле фонаря, стараясь его задуть.