Современная болгарская повесть

— Быть может, это суета… Раз в месяц зайти в настоящее кафе, купить какую-нибудь тряпку… Специально к Первому мая я сшила себе костюм… мы хотели увидеть демонстрацию. — Она покраснела, будто школьница. Эта странная конфузливость была приятна Андрею. Благодаря ей приходила догадка о какой-то скрытой женственности, об округленности форм этого тела. Андрей словно впервые увидел мягкий овал ее груди; под легкой блузкой он напоминал усталое веко, прикрывающее спящий глаз.

— Далеко за полдень, — продолжала она, растягивая слова, словно невидимый поток совершал неожиданный поворот, — я гладила его костюм, и оттуда выпала записка, синий тетрадный листок. Такой смятый… и я прочитала. Я пошла в шахматный клуб, но он весь день был закрыт.

Андрей не почувствовал боли в ее голосе, в нем звучало лишь презрение, которое неизвестно почему обрадовало его. Он догадался, что она ничего не имеет против шахматного клуба, просто в ее понимании все это выглядит довольно жалко.

— Понимаете ли, вместо поездки в Софию, — снова появилось нарочитое смущение, этим она хотела подчеркнуть, что она не обывательница, а все обстоит куда сложнее, — эта записка. Такая сумятица… а потом сразу вызов в больницу.

Сестра Бонева невинно улыбнулась и откинула назад красивые черные волосы. Золото в ее глазах иссякало. Андрей был уверен, что на ее месте Юлия сказала бы: «Вот и все». Сказала бы со всей своей безумной искренностью, с неспособностью сообразовываться с обстоятельствами, но сестра Бонева умолкла. Она была красива, на ее оголенных руках лежало полное покоя отражение штор с красными кругами, словно сами руки излучали этот покой. Но в любой момент в комнату мог влететь ветер.

— Все это прекрасно, — проглотив какой-то комок в горле, сказал Андрей. — Вы были расстроены, были встревожены во время операции, были…

Она предоставила ему возможность высказаться.

Андрей подошел к окну и увидел луну. Ноздреватая и сочная, она напоминала разрезанный круг кашкавала^[28].

— Я не виновна… — тихо повторила Бонева.

Андрей снова уселся в кресло, приготовился слушать и закурил сигарету, но на всякий случай серьезно, тоном, который мог выражать все, что угодно, одобрил:

— Это прекрасно…

6

Первого мая стоял теплый весенний день, полный света и цветов. Цвели черешни, и бутоны, рвущиеся к солнцу, слезились. Был выходной. Соседи включили радиоприемник на полную мощность, и он гремел на весь двор. Сестра Бонева не могла себе представить, что сделает, когда вернется муж. Возможностей было так много… — заново перемыть тарелки, расплакаться, столкнуть телевизор с подставки, напиться, чтоб он застал ее пьяной. Все это означало одно и то же — невозможность ничего изменить. Внезапно она подумала, что эти поездки в Софию превращают их в настоящих идиотов. Оба выпивают по маленькой порции коньяка в «Лебеде», но ничто не связывает их с этим рестораном, где надо постоянно улыбаться и чувствовать себя счастливыми… С мужа хватило бы и шахматного клуба. Поездки ничего не меняли… Она не могла представить, как поступит. Проще всего промолчать. Так она простояла перед зеркалом до половины одиннадцатого, тогда-то ее и вызвали в больницу. С полным безразличием она написала короткую записку и оставила ее на телевизоре — по ее мнению, мужу не стоило покидать жену на целый день из-за шахмат. В упреке не было ни иронии, ни какой-либо недомолвки.

Предстояло две операции, первую, сравнительно легкую, хирург решил провести под местной анестезией, и сестра-анестезиолог была не нужна. До двенадцати Бонева просидела в комнате медицинских сестер. Она заранее надела белый халат, ждала, скрестив руки. Санитарка, склонившись над газетой «Вечерни новини», решала ребус, а с улицы было слышно, как город постепенно затихает. Время от времени ее заставлял вздрагивать бой стенных часов. Ей казалось, что все знают о случившемся и жалеют ее…

Примерно без десяти двенадцать ее вызвали, и у входа в операционную она столкнулась с доктором Цочевым, врачом-анестезиологом, который, наверное, присутствовал и на первой операции. Он выглядел раздраженным, нервничал и о чем-то спросил ее, на что она машинально ответила:

— Да… да… я готова.

В операционной была абсолютная стерильность, за экраном, задрапированным белой марлей, лежал мальчуган, он уже спал. Доктор Цочев непрерывно прослушивал его пульс и контролировал подачу закиси азота, а сестры тихо переговаривались и бесшумно двигались. Операция не относилась к разряду самых сложных — острый перфорационный аппендицит с развившимся диффузным перитонитом и параличом илеуса.

Диагноз донесся до ее слуха как-то смутно, но голос оперирующего хирурга звучал ясно и спокойно. Сквозь марлевый экран казалось, он облит красным светом, и сестра Бонева прониклась убеждением, что операция — не из самых тяжелых. Если говорить объективно, она испытывала безразличие, но страшно, когда человек безразличен…

— Бонева, — услышала она свою фамилию, — будете вводить физиологический раствор, а не глюкозу…