Современная болгарская повесть

«Что, красавица? Да скажи ты, наконец! Должно быть, и впрямь красавица, если даже каменные стены уберечь не могут!»

Моя шутка разбилась о мрачное молчание. Потом услышал я, как он честит какого-то Халил-бея и Идрис-эффенди, сборщика податей, кажется, не помню. По его словам, приглянулась им Теменуга (речь шла, разумеется, о событиях десятилетней давности). Вмешались консулы и кто-то еще. Опасность миновала. Но сейчас, когда, как говорится, мир раскололся надвое, мало ли что может случиться, в сильном волнении говорил он. Голос его звучал то громко, то спадал до шепота, и мне было мучительно жаль беднягу.

«Далеко нам еще?» — спросил я.

«Не так, чтобы очень, но надо спешить».

И он опять повел было речь о похищениях девушек и прочих ужасах, не выходивших у него из головы, но вдруг перебил сам себя:

«Постой! Здесь можно срезать дорогу!»

Мы свернули в какой-то двор, где ограда была снесена. Затем прошли вторым двором. Третьим. Не помню уж, сколько времени шли мы так. Да это и неважно. Несколько раз мы перелезали через заборы, взбирались на каменные стены. Собаки встречали нас лаем. Слышались испуганные голоса.

«А где мы сейчас? Что там — церковь или мечеть?» — с удивлением спросил я, когда мы оказались перед каким-то приземистым строением с низкими куполами.

«Да это хамам!»

«А что такое „хамам“? Сдается мне, я слышал это слово».

«Хамам — это по-турецки бани, мистер. Отсюда начинается турецкий квартал. Идем, идем, так будет короче».

«Через бани?!»

Дверь была незаперта — так в тех краях принято! И мы вступили в предбанник. А когда отворили внутреннюю дверь с тяжелыми гирями, нас обдало сыростью и удушающим запахом пота. Где-то журчала вода. Из окошек в своде струился холодный предутренний свет.

Пока мы в полутьме обходили огромный каменный бассейн, где обычно нежатся в клубах пара турчанки (разумеется, молодые — о старухах никогда не думаешь), я невольно вспомнил «Турецкие бани» Энгра, доктор! Добавив, конечно, кое-что от себя, из прочитанного и услышанного — наше воображение, как известно, всегда бывает весьма щедрым. Мне слышались звонкие голоса, звяканье черпаков. Мерещились обнаженные тела. Даже мерзкий запах сырости преобразился в возбуждающее благоухание мускуса и амбры… Словом, передо мной предстало все то, что рисуется нашему воображению, едва заходит речь о Востоке. Не так ли, доктор? А минутой-двумя позже, когда мы вышли из задней двери и оказались в глухой улочке, когда из-за оград донеслись настоящие голоса настоящих турчанок, мое воображение облеклось в плоть и кровь, и я мог бы поклясться, что побывал в гареме какого-то паши. Глупые и сладостные мысли, но разве мысль остановишь! Передо мной возникали и балконы, и диваны со множеством подушек, бульканье кальяна и аромат роз, блестящие от кохюла очи — кохюлом там называют белладонну, наши дамы, вероятно, знают, каково ее действие на зрачки.

Да, уж таковы мы, европейцы, и трудно нам перемениться. У каждого из нас в сознании готовый трафарет, именуемый экзотикой. Мои мысли мгновенно прибегли к нему. Помню, бай Никола в подобных случаях говорил: голодной курице просо снится!..

Узкая улочка вывела нас на неровную, в колдобинах площадь. Фонари не горели, однако в дальнем ее конце мы различили доверху груженные телеги и темные фигуры. Турки собирали свои пожитки и удирали! Но и мы также предпочли обратиться в бегство. И хорошо сделали, ибо площадь неожиданно заполнилась всадниками. Телеги загромыхали. Весь квартал огласился криками, воплями, треском выстрелов.

«Мы обнаружены!» — задыхаясь, прошептал я.

«Нет, погоди! — Бай Никола дернул меня за рукав. — Стреляют не в нас».

«Как же не в нас? Прислушайся!»

«Это они прощаются со своими жилищами, мистер».

И опять что-то сказал о душе — о всеобщей человеческой душе, добавлю я. Бай Никола всегда говорил, что турок — хоть он и турок, а все равно человек. И по поводу этих его слов я сейчас думаю: человеческая душа — она-то и есть залог будущего, суть человечности и того братства, о котором все мы мечтаем.

Но так я думаю сейчас. А в ту достопамятную ночь я заботился лишь о том, как бы не угодить к туркам. Нет, они бы не стали ни на кого меня обменивать, я понимал это. Им было уже не до англичан, пусть даже воспитанников Харроу и авторов самых поразительных приключений, какие когда-либо были написаны!

— Это вызов, Фрэдди! Отвечайте ему! — воскликнули одновременно Карло и доктор Паскье.

Но Барнаби на этот раз не удостоил своего оппонента ни взглядом, ни ответом, и у Миллета хватило благоразумия продолжать рассказ: