Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

Факультет есть факультет. Гладкие речи, точные доводы, а критические замечания выстраиваются в ряд, как кирпичи в стене, их не проломить ни крепким словцом, ни криком. Ты был недостаточно тверд, поддался уговорам… Не устоял в том-то и в том-то, тогда-то и тогда-то. Пойми, признай свои ошибки и наберись терпенья. Тут тебе не исповедальня. Все это уже в прошлом. Окончательное устранение последствий — вопрос времени. Ты и сам знаешь это не хуже нашего, вот и прояви благоразумие, пойми…

Призови на помощь хотя бы историю. Как специалист, ты в ней хорошо разбираешься и должен признать, что это неплохой совет. Мир велик и сложен. В нем свои строгие закономерности, да-да… И ты должен напоминать себе каждый день в собственных же интересах, что за твоим домом, за границей города, в котором ты живешь, мир только начинается…

Обозвать ослом можно не везде и не всякого. Такова правда, твердая и прямая, как линии домов и кварталов, вдоль которых идет Михал Земко. Чувствует он себя не бог весть как хорошо, уже несколько месяцев что-то гложет и подтачивает его здоровье. Сумка оттянула руку, болит плечо, идти тяжко. Не иначе, в крови завелась какая-то зараза, и от нее лихорадит. Но голова ясная, не поддается. Хотя не все знаешь — да все знать и невозможно! Зато многое угадываешь чутьем и додумываешь.

Главное теперь — выяснить, в чем конкретно провинился сын и каково его положение. Ради этого он и приближается теперь к новому кварталу, состоящему из светлых, ярких домов. Но то, как и чем живут люди за их стенами, не передашь какой-то одной беззаботной краской.

Имро живет в светло-голубом доме, но дверей квартиры на пятом этаже никто не отворяет, хотя Михал Земко звонит уже пятый раз. Тогда он медленно спускается по лестнице, ставит сумку перед парадным и начинает ходить взад-вперед по широкому асфальтированному тротуару. Скоро три, какая-то сероватая дымка на небе скупо пропускает через свою паутину солнечный свет. Михал Земко старается подавить волнение. Спешить незачем. Всему свой черед, и нужно уметь терпеливо ждать.

Спокойно, с достоинством оборачивается на семенящие детские шажки и чуть усмехается, когда маленькая Катка со своим особенным «Дэда, дэда!» руками и головой прижимается к его ногам. Нагнулся к девочке в синем пальтишке, притянул ее к себе левой рукой, а глазами следит за Кларой, которая подходит с неуверенной улыбкой.

— Добрый день, — приветливо здоровается сноха, и ее фигура в красном пальто с белым меховым воротником кажется свекру выше и стройнее, чем прежде.

— Вот неожиданность, — растягивая слова, произносит она подчеркнуто вежливо и, пожалуй, слишком звонко. — Давно нас ждете?

— Да нет… — отвечает Михал Земко, и всю дорогу на лестнице и в лифте они говорят, избегая каких бы то ни было обращений, перебрасываясь неторопливыми краткими вопросами и ответами.

Он не голоден, ничуть — уже пообедал. Мама всем шлет привет и посылает… Он ставит сумку на кухонный стол. Право, не знаю, что там, вынь сама… Нет, кофе он не хочет, не привык еще к этому напитку, столь любимому в нынешних учреждениях.

Потом сидит в комнате у низкого столика, коньяк ему не по вкусу, но надо допить рюмку, чтобы Катка не уронила и не разлила. Девчушка бегает, щебечет, старается привлечь к себе внимание, крутится, словно волчок. Оба смотрят на нее — Клара с дивана, он — из глубокой, непривычной для него скорлупы кресла. Говорят о малышке, больше — Клара, и между фразами еще делает дочурке замечания, руководит ею.

— У Имриха заседание кафедры, — сообщила она сразу же при встрече. — Вернется около четырех.

Он кивнул и ни о чем не спрашивал. И все же приходилось подавлять в себе желание заговорить о сыне. Оно словно бы стояло в горле, там, где рождается голос. Казалось, что и Клара все это прекрасно видит. Он ухватился за первые же ее слова, позволившие перевести разговор на жену, на разные деревенские новости. Уложился в несколько фраз, поскольку не был уверен, что Клару это интересует. О себе и своей болезни ни слова. А в душе тягостное ощущение: все это лишь неловкая попытка чем-то заполнить пустоту, как-то скоротать время.

Половина пятого. Катка тихо играет около стола, сын не появляется. Клара вышла на кухню, а Михал Земко, втиснутый в неудобное низкое кресло, точно картофелина в землю, сердится на самого себя за то, что боится заговорить со снохой об Имрихе, о самом важном для них обоих. Ах, черт… Сижу тут как чурка, а она могла бы порассказать такого, чего от Имриха ни за что не дознаешься. Прав ли я вообще, считая ее пустенькой секретаршей, мол, она думает только о своей внешности, а все остальное ей как с гуся вода.

Что ж, до сих пор действительно им не представлялось случая поговорить о настоящих заботах и огорчениях. Всегда они болтали как люди, которых связывает поверхностное знакомство, — о повседневных жизненных мелочах.

Он поднялся, вышел к ней на кухню и, стоя в дверях, приветливо спросил:

— Что делаешь?