Современная датская новелла

Надо всем показать в этом проклятом городишке, как сильно я его любила, хоть он и желтый сейчас до безобразия. На самом-то деле он и сроду такой, мне это ничего, я привыкла. Я всегда буду помнить его ноги, он был хороший человек с красивыми ногами, и я уж им покажу, как я по нем горюю.

Только вот зло берет, что приходится ни за что ни про что выкидывать на улицу совсем новенький горшочек с розовой геранью. А не выкинешь, станут говорить, что пожадничала в такой-то день!

Шесть свечек, красиво получилось, горят только очень быстро. Чудные свечечки. Он-то понимал, как я его люблю, когда, бывало, я припрятывала деньги ему на свечи. И откуда только знаешь, кто умрет первым. Я всегда была уверена. Он, могут сказать, слишком хорош был для этой жизни. Зато и похоронен будет как следует. Ведь надо же, собственный сапог свел в могилу. Слава богу, успела хоть обратно пристроить, пока никто ничего не видел. Взял и свалился ему вчера прямо на голову, когда он по обыкновению заявился к ночи, переспав по обыкновению со своей потаскухой-экономкой. Хорошо еще, она взялась мне помочь, ну а как же иначе после всего-то, что вместе пережито. Вошла небось черным ходом. Да мне-то наплевать. Мне он был законный муж. Царствие ему небесное, то была божия кара, что сапог сам свалился, все равно что сам. Сапог-то был тяжелый, намок под дождем. Я быстренько пристроила его обратно, когда уж втащила тело в комнату.

Он мне рассказывал, что любуется закатом всякий раз, как они рядышком лежат. Он был немножко поэт, слава богу, что на улице не было ни души, когда он заявился. К тому же еще и пьяный, споткнулся о свой же собственный порог и стукнулся головой о свою же собственную колодку.

Как-никак, а для всех же лучше, что я рассказываю, будто он упал, стараясь закрепить попрочнее сапог, чтоб не оказаться потом виноватым в смерти какого-нибудь бедняги. Он умер как порядочный человек, и не мне его судить. Судила, покуда жив был.

Я спросил у нее как-то раз, когда мы хлеб с ней пекли, видала ли она когда закат. Она сказала, что вроде бы нет.

Уже улицу подметают. Красивый это обычай подметать улицу, когда мертвый отправляется в свой последний путь, думает она, и шарканье метлы наводит на нее грусть. Она вспомнила, как я подметал улицу, когда хоронили цирюльника, гроб они ему тогда купили слишком тесный.

Совесть его, говорили, чиста, а потом в чем только не обвиняли. Будто бы он жену за глаза поносил и проиграл ее семейную реликвию, лампу на высокой ножке, какому-то лавочнику. Разве узнаешь, правда ли. Откуда, например, кто узнает, что это я раскопал тогда длиннющий гвоздь, который пастор будто бы собственными руками вытащил из Христова распятия, а потом положил в маленьком гробике за алтарь. Бессовестное вранье, а ведь люди понемногу уверовали в тот гвоздь, и теперь уж никто и не сомневается. Цирюльник будто бы еще и потаскивал из церковной кружки. Очень даже может быть, что его сапог над моей дверью такая же святыня, как пасторов гвоздь. И я еще за это отвечу, когда предстану перед Страшным судом.

Она уже кончила оплакивать, свечи лучше бы пока погасить. Все равно никто больше мимо не ходит, а так их не хватит до ночи-то.

Чем больше я про это думаю, тем больше уверяюсь, что на самом-то деле это она меня прикончила. Не прямым образом. Да оно и неважно, она достаточно наказана, вдовой-то ей нелегко придется. Я ей не завидую.

Бог с ней, я ей прощаю, она ведь пока не знает, сколько я задолжал кабатчику за вино, которое носил экономке. Теперь уж узнает. А я, по счастью, мертвый, представляю, как она будет проклинать меня, реветь от злости и радоваться, что швырнула в меня сапогом, когда я зацепился за порог и грохнулся. Она, может, и сама еще меня подтолкнула, кто ее знает.

Она, я уверен, и прежде уже пробовала всякие такие штуки. Может, подсыпала яду в колбасу или еще во что повкусней. Может, в ту как раз колбасу, что съела тогда собака, собака ведь после подохла. Если хорошенько подумать, что-то не верится, чтоб просто от старости подохла. Хотя кто его знает. Она тогда, помню, сильно убивалась. Я-то знаю, она и до сих пор все думает про эту собаку, какое с ней горе приключилось.

Я-то знаю, что он дал собаке крысиного яду, думает она, кто ж еще. Самого бы лучше отравить, стоил того.

Я это, конечно не всерьез, но, ей-богу, иногда так и подмывало, когда заявлялся от своей коровищи. Вечно несло от него ладаном. Наверно, курили пасторовым ладаном, чтоб выкурить мух. Каждую воскресную службу, бывало, только про них в церкви и думаю, теперь-то уж я его простила, и ее заодно. У меня ведь тоже хватало.

Он, конечно, думает, что это я его убила, я всем рассказываю, что он упал, ушибся головой и умер. Ну так что, тоже ведь чистая правда. Зачем бы мне понадобилось убивать его. Давно прошло то время, когда мне что-то надо было от других. Я и вправду его люблю, хоть кобелюшка он был порядочный. Да ведь муж как-никак, а уж ноги были какие красивенькие и щупленькие, он сам всегда говорил, что и сапожником-то стал ради своих собственных ног. Не ради чужих.